Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

После бани четверых из нас отправили в камеру транзитки №. 22 — туда, где сидели зэки на пересадке с этапа на этап. Она была просторной и неуютной. Сводчатое помещение на двадцать с лишним шконок, никакого света извне — все окна завешаны для тепла одеялами. Почти в каждом окне одно, а то и больше стекол были выбиты. От одеял, конечно, было мало толку — в камере свирепствовал холод, день и ночь приходилось жить в бушлате.

Самым худшим явлением в камере оказался сосед — зэк строгого режима по фамилии Перминов, который ехал уже третий раз с одной уральской зоны на другую. По каким-то причинам начальство ни в одной зоне не хотело его у себя держать. Причина обнаружилась очень скоро. Перминов оказался тяжелым психопатом. Сидел за наркотики, получил пять лет, в зоне прибавили еще довесок за попытку побега и нападение на прапорщика. Не прошло и часа, как Перминов начал скандалить с одним из соседей. На этот раз до драки не дошло — другой зэк тоже оказался «строгачом» и по виду был не зайка, так что ограничилось ором. Посмотрев на все это, я предусмотрительно занял место подальше. Меня все еще трясла неусидчивость, и мои прогулки в проходе между шконками могли в любой момент вызвать гнев психопата.

Ход мало помог. Через пару дней, стоило нам только остаться наедине, ибо прочие разъехались, как психопат начал по надуманным поводам орать на меня. Хорошо, если вовремя прибывал новый этап, тогда он переключался на новоприбывших. Иногда это заканчивалось дракой, Перминов был беспощаден и запросто, подтянувшись на шконке, мог начать бить сапогами в лицо лежавшего на нижней шконке зэка.

В этой камере транзитки я завис. Прибывали новые этапы, менялись соседи, вскоре уходя на этап. Психопат скандалил с новыми зэками, и, пока кто-то еще был в камере, я чувствовал себя в относительной безопасности.

Примерно через неделю действие нейролептиков стерлось. Вернулась способность думать, что-то неуютное начало сверлить мозг. И точно: перечитав определение суда, я вдруг обнаружил: Меру пресечения заключение под стражу отменить после доставки в специальную психиатрическую больницу.

Меня доставили в СПБ 28 октября, и, значит, с того дня формально я считался свободным человеком. Новой санкции на арест никто не выписывал — как мог я сидеть в тюрьме?

Как только это дошло до сознания, я взялся писать заявления, благо бумага и ручка были с собой. Увы, заявление никто не хотел принимать. Корпусной залетал в камеру подсчитать «контингент» ровно на секунду, отмахивался рукой — «завтра» — и исчезал. Пришлось крикнуть уже вдогонку, что объявляю голодовку, после чего он все-таки взял заявление и его прочел. Сказал, что передаст по начальству, — никакого эффекта это не произвело. Ни на следующий день, ни позднее.

Я уже собирался действительно объявить голодовку, как 3 декабря меня вызвали на этап. Всю ночь просидел в привратке, откуда к утру забрали всех, кроме меня, — меня же отправили в другую транзитную камеру.

Это был еще более мерзкий круг ада, чем камера № 22. В десятиместной полуподвальной камере ютились 13 человек, «лишние» спали на матрасах под нарами. Как и в камере № 22, окна были завешаны одеялами, висела мокрая духота. Вдобавок неизвестно откуда там полчищами летали комары (какой-то их предок подарил менингит Андрею Амальрику в 1970 году). Я провел ночь на полу на матрасе, притиснутый спинами других зэков, отбиваясь от комаров, на следующее утро услышал: «С вещами!» — нет, не на этап, снова в камеру № 22.

Там началась новая серия кошмаров. Мы остались с Перминовым наедине, и, хотя я занял заранее дальнее место, несколько раз в день он начинал маршировать мимо моей шконки и орать, обвиняя в каких-то мнимых нарушениях зэковских законов. Я уже не снимал сапог и ложился на шконку, намереваясь в случае чего бить его сверху ногами. В конце концов, драка неизбежно произошла. Ему удалось стянуть меня вниз со шконки, кулаком правой руки он ударил по лицу, и тут же ударил в грудь левой — в ней была зажата заточенная ложка.

Удар пришелся в кость и был неглубок, да и алюминиевая ложка — плохое оружие, пусть ее ручка для крепости и была заранее обмотана изоляцией. Я достучался до фельдшера, получил от него зеленку, но ранка загноилась, оставив на груди шрам. С того дня я перестал спать ночью — боялся, что Перминов может перерезать мне, спящему, сонную артерию. Для этого заточенная ложка годилась куда лучше, чем для колющих ударов.