Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Сержант резонно отвечал: «А хули ты сам куришь?» В ответ на это шел отборный мат — сержант был прав, так что, кроме мата, ответить было нечем. Зэки курили вовсю и напоминали каких-то легендарных самураев, решивших смыть позор пленения смертью — правда, не сделав себе харакири, а избрав не менее мучительную смерть от удушья.

За окном пышно расцветало лето. На солнце блестели реки, луга сверкали красками полевых цветов, вихрь воздуха закинул в Столыпин несчастную пчелу. Она упорно билась почему-то о слепую стену Столыпина, пока кто-то ее не раздавил.

Все раскручивалось в обратной последовательности, как при перемотке фильма. Те же станции, которые я проезжал по дороге в Москву, те же прожекторы на лагерных вышках, те же встречные поезда под теми же номерами. В Потьме снова долго стояли, там выгрузили половину Столыпина — и тут же вновь под завязку нагрузили новым «спецконтингентом». «Особняки», следственные, женщины, зэки строгого режима в кирзовых ботинках и черных униформах — снова «Ноев ковчег», каждой уголовной твари по паре.

Снова ядовитый махорочный дым, духота, топот конвойных сапог, ругань зэков, которых дотошно шмонали, то есть грабили.

— Начальник, воды!..

— Начальник, в туалет, на оправку!..

Под эти стоны я дремал, засыпал и просыпался. Выехали только вчера, но казалось, что поезд в пути уже очень долго. День этапного сурка.

В Самару поезд приехал ближе к полудню. Здесь было еще жарче, чем в Москве. Стоило только вагону остановиться, как за пятнадцать минут от крыши — я лежал, как обычно, на верхней полке — разил жар, как из доменной печи. На станции, как и положено, солдаты задраили форточки, и вагон тут же превратился в некий филиал «горячего» буддистского ада.

Городской конвой запаздывал. Поезд стоял, из форточек больше приносило жар, чем выносило дым.

— Начальник, дай воды, человеку плохо!..

В обморок упала какая-то женщина. Тройник стоял в наибольшем отдалении от первой, женской, клетки, так что доносился только визгливый шум.

Наконец, появился начальник конвоя, и солдаты, как сорвавшись с цепи, начали выталкивать зэков из клеток.

— Выходи, быстро! Без последнего!..

— Этого в стакан, — скомандовал начальник конвоя, стоявший у воронка с пачкой дел в руках.

Дверь стакана захлопнулась. Стены воронка были раскалены, металл обжигал руки. Нечем было дышать, по телу тек густой пот. Носки промокли, влага снова хлюпала в сапогах.

Не помню, как я добрался в камеру привратки. Снова валялся там на бушлате, брошенном прямо на бетонный пол, и заглатывал воздух, как попавшая на берег рыба. Здесь было душно, но не так жарко — толстые бетонные стены хранили холод, наверное, еще с зимы.

Тогда, полгода назад, эта же камера привратки казалась мне адом. После горячего ада Столыпина и воронка в ней было комфортно, даже почти уютно.

«Подлец человек, ко всему привыкает», — говорил один из героев Достоевского. Достоевский знал человеческую природу — он тоже сидел.

В самарской тюрьме повторилась зимняя сцена прибытия с точностью до мелочей. Точно так же я остался надолго один после того, как всех уже разобрали по камерам. Точно так же, уже в ночи, изумленный надзиратель спрашивал, что я тут делаю — я уже не удивился, когда после всего отправился в карцер. Становилось смешно: на этом моменте в гулаговской машине постоянно как будто заедали колесики и выкидывали меня в сумеречную зону, где никто не знал, что делать с политическим дальше.

Мне повезло: на этот раз я очутился в карцере нового корпуса тюрьмы, построенного совсем недавно, — как раз на его крыше располагались прогулочные дворики. Место было гораздо лучше крысиной норы, в которой я сидел в декабре. По крайней мере летом здесь было чисто и светло. Хотя сидеть здесь зимой, наверное, было обычной пыткой холодом — как и в Челябинске, отопление состояло лишь из прямой трубы, проходившей с верхнего этажа вниз.

В первый же вечер я услышал, как кто-то сверху стучит по этой трубе в странном порядке, напоминавшем морзянку. Прислушавшись, я догадался, что это была не морзянка — сосед использовал более простую азбуку, изобретенную еще декабристами в Петропавловской крепости.

Я расчертил лист бумаги на семь рядов, в каждый, кроме последнего, вписал по порядку пять букв (в последнем остались только три). Долгий удар означал номер ряда, число коротких ударов — порядковый номер буквы в ряду. Оставалось только отметить буквы в таблице, и нарисовался вопрос: «Есть кто-нибудь?»