Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Особенно душевно ко мне отнесся местный завхоз по фамилии Сяо. Ван Дэшэн просил его позаботиться обо мне, и он действительно забегал, спрашивал, чем помочь, разрешал как мог бытовые вопросы. И я частенько заходила к нему в контору поговорить о том о сем. Судя по некоторым его намекам, Лао Сяо тоже была известна моя судьба, но прямо об этом он не говорил ни слова. Таков был установленный порядок – все вокруг, и я сама, словно играли в молчанку.

Лао Сяо распоряжался моим питанием – велел повару в столовой готовить мне блюда на заказ. Повар каждый день исполнительно спрашивал, что я хочу, но какие могли быть кулинарные изыски в эпоху тотального дефицита! Я не капризничала и довольствовалась тем, что подавали. Хорошо, что хоть самой не надо было готовить!

После отъезда Ван Дэшэна Лао Сяо стал моим главным заступником и советчиком. Мне объявили, что будут выплачивать на проживание 120 юаней в месяц – сумму по тем временам немалую. Инна, работая преподавателем, получала 56 юаней. Однако на первых порах произошла задержка, возможно, сбой в организационной машине, и первые три месяца я сидела без денег, питаясь в кредит. Лао Сяо, узнав об этом, заволновался:

– Как это можно? Почему вы никуда не жалуетесь, никому не напишете?

А я за тюремные годы вообще отвыкла жаловаться, принимая все как есть.

– Я не умею писать по-китайски, – объяснила я Лао Сяо.

– Ничего, я вам помогу.

Написал – и правда, подействовало: деньги начали выплачивать ежемесячно.

В июле 1975 года меня ожидала радость – Инна прислала письмо, а в августе приехала на каникулы с мужем и привезла мне внука. О том, что меня выпустили из Циньчэна, ей первым потихоньку сообщил Ван Дэшэн, а потом уж заявились представители следовательской группы с официальным уведомлением. Они предложили дочерям перевестись в Юньчэн, чтобы жить вместе со мной. Позже стало известно, что такого рода предложения делались многим, и некоторые из детей «ссыльнопоселенцев», оказавшихся в деревне «на перевоспитании», предпочли переехать к родителям. Но я, услышав об этом, решительно написала Инне, чтобы она ни за что не соглашалась. Ведь она с таким трудом закрепилась в Пекине, могла использовать в работе свой русский язык, а теперь что – все бросать? Кроме того, я думала: пока дочери в Пекине, рано или поздно мне позволят соединиться с ними, а если они переведутся в Юньчэн, то мы все застрянем в этой глубинке. Такая перспектива меня не устраивала. Хотя жить одной было очень тоскливо.

Я встречала Инну с семейством на станции глубокой ночью (дневные поезда здесь не останавливались). Хорошо еще мне дали транспорт – потрепанный джип. И на том спасибо, иначе я туда бы не добралась. Поцеловалась с Инной и сразу взяла малыша на руки, порадовалась, что он меня не дичится. И еще больше обрадовалась, когда он, удивленно вытаращив глазки, пальчиком указал на трубу паровоза и четко выговорил по-русски:

– Дым, дым.

Мальчик понимает мой родной язык! Это был замечательный сюрприз, лучший подарок для меня.

Инна, невзирая на запреты, с самого первого дня говорила с Павликом по-русски. Ей так хотелось, чтобы сын тоже овладел родным для нее языком! Но однажды разыгрался скандал. Как-то раз они всей семьей выбрались по торжественному случаю в ресторан «Москва» – единственное место в Пекине, где сохранилась европейская кухня и какое-то подобие ресторанной обстановки. Этот поход произвел такое глубокое впечатление на малыша, что он в возбуждении начал тараторить перед соседями:

– Москва, Москва, я москвич, хочу в Москву.

Вскоре после этого Инну вызвали на проработку. Партийное руководство факультета намылило ей голову за то, что она учит сына «языку ревизионистов» и воспитывает его в непатриотическом духе. Но Инна продолжала держаться своего, и ее упорство дало плоды: Павлик на втором году жизни уже был билингвом.

Разговоры с дочерью были неиссякаемы. Мы ходили по дорожкам фруктового сада, гуляли среди хлопковых и кукурузных полей, по вечерам сидели при тусклой свечке (электричество постоянно отключали) и говорили, говорили… Потрясением было услышать, что обе мои девочки тоже отсидели два года в Циньчэне, в том же самом корпусе, что и я. А ведь Ляля была еще школьницей! Теперь Циньчэн стал нашей общей темой, мы с Инной обсуждали подробности тюремной жизни, сравнивали поведение надзирателей. Оказалось, мы обе про себя давали им схожие клички. Самого грубого, с неизменной трубкой во рту, Инна называла Трубокуром, а я – Паровозом.