Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Как-то раз, когда я, закончив монотонное кружение по прогулочному дворику, возвращалась в камеру, надсмотрщица без объяснений сунула мне в руку что-то мягкое, матерчатое. Развернула в камере: о, чудо! – это оказались простыня и махровое полотенце для подушки, заменяющее у китайцев наволочку. За долгие тюремные годы я уже успела отвыкнуть от этих элементарных принадлежностей.

Через несколько дней появилась пища духовная: мне выдали целую стопку книг на русском языке – сочинения Маркса, Энгельса и Ленина. До этого у меня был только цитатник Мао Цзэдуна, причем на французском языке. Но этому я не только не огорчалась, а даже радовалась. Можно было мысленно заниматься переводом с французского на русский – все же подобие какого-то занятия, помогающего убить время.

Но вот забавно: когда у меня в руках впервые после долгих лет оказалась книга на русском языке, я с тупым недоумением уставилась в печатный текст – буквы казались какими-то странными и с трудом складывались в слова. «Что это – болгарский язык? Зачем мне его дали?» Потом прочухалась и сообразила: «Да это же русский!»

А спустя время – новое чудо: принесли обед – да еще какой! – мясо с овощами. Помню даже, что это была цветная капуста. Я уже сто лет такой еды не видела! «По случаю чего такое пиршество? Может, праздник какой?»

Ан нет! И в последующие дни еда стала намного лучше. Как я позже узнала, было спущено личное указание Мао, чтобы лучше кормить заключенных, и после этого нам по воскресеньям стали давать даже соевое молоко с жаренными в масле ютяо [110] Пышки удлиненной формы. , а на обед пельмени или паровые пирожки с мясной начинкой. «Ну что ж! – усмехалась я про себя. – При таком питании можно еще и посидеть».

Шутка шуткой, но на деле тюремное существование продолжало подтачивать организм, и он явно начал сдавать. На теле высыпали болячки, началось что-то с желудком – с самого утра к горлу подступала острая тошнота, есть ничего уже не хотелось. Приходил тюремный врач, но узнать что-нибудь от него, как всегда, было невозможно: он хранил сухое молчание.

Но вот как-то рано утром с привычным скрипом открывается тяжелая дверь и я слышу: «Выходи!» Куда, зачем – ничего не объясняют. Привычно следую за моим провожатым. Спускаемся вниз. Перед входом стоит легковая машина. Приказывают в нее садиться. В автомобиле неожиданно начинается маскарад – мне на голову, на простонародный манер, повязывают грязноватое полотенце, нижнюю половину лица закрывают марлевым респиратором и, в довершение всего, напяливают огромные черные очки, до того темные, что я через них уже ничего не вижу. Весь этот камуфляж плюс черные ватные штаны и ватная куртка делают из меня китайскую крестьянку неопределенного возраста, наверное, чтобы не привлекать внимания моей иностранной наружностью. Значит, меня повезут куда-то в город – иначе для чего такие сложные приготовления?

В машину на заднее сиденье по бокам от меня усаживаются двое в штатском, впереди, рядом с шофером, еще один. Дверцы автомобиля захлопываются, и вдруг я слышу щелчок, и холодный металл сдавливает мне запястья.

Наручники! Я испытываю острое чувство унижения, оскорбленная в самом элементарном человеческом достоинстве. К чему все это? Зажатая с двух сторон здоровыми детинами, неужели я буду сопротивляться, выпрыгивать из машины? В мои-то годы! Предосторожность была явно излишней, скорее всего, рассчитанной на психологическое воздействие. И впрямь, этот сухой щелчок, ставший воспоминанием, до сих пор вызывает у меня внутреннюю дрожь.

Из-под очков ничего не видно, но едем мы долго. Я слышу шум городских улиц – Пекин! Поворачивать голову мне не разрешают, останавливая малейшую попытку окриком, но я скашиваю до боли глаза и успеваю заметить, что мы едем по знакомой мне улице Фусинмэньвай. Только она вся раскурочена, по обеим сторонам высятся горы земли – здесь открытым способом строилась первая линия метро.

Машина останавливается, с меня снимают наручники, проверяют надежность маскировки и, подхватив с обеих сторон под руки, куда-то ведут извилистым коридором. По особому лекарственному запаху понимаю, что я в больнице. В коридоре гудит толпа пациентов, но меня проводят в отдельный кабинет, где меня осматривают молчаливые врачи. Мне ничего не говорят, и я в полном неведении о причинах своего недомогания возвращаюсь в камеру. И с новой остротой ощущаю всю тесноту, ограниченность отведенного мне пространства. Господи, сколько еще лет мне придется провести здесь?!