Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Правда, была еще одна. Где-то в ноябре 1967 года в неурочное время открылась нижняя дверца, и я с удивлением увидела, что через нее просовывается газета. Слышу вопрос:

– Читать можешь?

– Попробую, – отвечаю я.

Начала собирать все свои знания китайской иероглифики. К сожалению, их было немного. Когда-то по приезде в Пекин я занималась с учителем, но очень недолго. Большая нагрузка на работе: три – четыре учебных часа ежедневно, подготовка дома да еще студенческие тетради – все это не оставляло времени, чтобы выводить на бумаге иероглифы. Теперь я очень пожалела об этом и решила наверстать упущенное. С непривычки на первых порах было страшно трудно. Продиралась через дебри иероглифов, как через темный лес, пытаясь разгадать смысл по содержанию, пуская в ход логическую догадку. Случалось даже, стучала в дверь и спрашивала у подошедшего караульного. Как правило, узнав, что мне надо, он расплывался в улыбке и охотно объяснял произношение и смысл иероглифа. Как же не объяснить – ведь заключенная иностранка проявляет такое старание, перевоспитывается через чтение ортодоксальных изданий!

Мое рвение зашло даже дальше: я попросила дать бумагу и карандаш, чтобы самостоятельно заниматься, списывая иероглифы. Но эту просьбу пропустили мимо ушей, словно ее и не было. Тогда я подумала, что даже в царских тюрьмах политические заключенные могли не только пользоваться библиотекой, но и писать политические трактаты. А мне разрешено было только чтение газеты «Жэньминь жибао» и партийного журнала «Красное знамя». Но и то радость!

В преддверии зимы нам выдали ватную одежду и туфли из хлопчатобумажной материи на ватной подкладке. На моих штанах красовались огромные заплатки – на коленях и на заднем месте. Впервые в жизни я ходила в залатанной одежде, но это меня не огорчало – наоборот, я находила, что заплаты выглядят живописно и делают меня похожей на крестьянку-беднячку, как в пролетарском кино. Важнее было то, что одежда была чисто простиранной. К чести китайской тюрьмы следует сказать, что в здешних камерах не водилось никакой гадости: ни клопов, ни блох, ни вшей, а тем более мышей и крыс. Но, может быть, так было только в нашей тюрьме, одной из самых привилегированных? Не знаю.

Камеру свою я убирала сама: протирала пыль на решетках, чистила умывальничек и унитаз в своем туалетике и, конечно, мыла пол, который почему-то временами покрывался каким-то синим пухом. «И откуда он только берется?» – недоумевала я.

Для уборки я даже попросила тряпку. Эта просьба, кажется, удивила надзирательницу, но тряпку выдали – старые рваные трусы. Кусок от них я еще приспособила в качестве полотенца для ног – другого не водилось.

Иногда во время моей примитивной уборки дверь камеры приоткрывалась, и слышался одобрительный голос караульного солдата: – Чистоту наводишь? Вот и хорошо.

Вообще надо сказать, среди моих стражей попадались и человечные ребята. Как-то утром, это было в декабре, я по звонку открыла глаза, и вдруг потолок завертелся у меня над головой. С трудом поднялась с топчана и, цепляясь за стены, добрела до туалета. Превозмогая себя, присела на корточки у двери, чтобы взять чашку с едой, но есть не могла и отставила ее в сторону. Заглянул дежурный солдат и участливо спросил: – Почему не ешь? – Заболела. – Вызвать врача? – Да, – соглашаюсь я.

Однако врач не поспешил с приходом и появился только через два дня, когда головокружение прошло само по себе. Что это было со мной – не знаю. Не в правилах тюремных эскулапов отвечать на такие вопросы заключенных. Не приведи Боже болеть в тюрьме!

Но далеко не все стражники были так обходительны, по крайней мере со мной. Иногда на своем единственном седалище – топчане я забываюсь и кладу ногу на ногу. Такая поза кажется стражу слишком фривольной, и он орет через дверь:

– Ты чего расселась? Забыла, что ли, где находишься? А ну-ка, садись как следует!

Грубый окрик возвращает меня к действительности, и я послушно принимаю благопристойную, как на допросе, позу: ноги вместе, руки на коленях.

Допрос, разумеется, не радость. Но беспокойное его ожидание еще безрадостнее. На душе томительно-тревожно, и заняться абсолютно нечем, чтобы отвлечься. Челночное снование по ограниченному пространству камеры не успокаивает. Беспокоит судьба мужа и девочек. Давая показания, я нередко ссылаюсь на Ли Лисаня:

– Спросите его. Он подтвердит правдивость моих слов.

Меня грубо обрывают: мол, тебя это не касается, нужно будет – спросим. Где муж, что с ним – мне не говорили.