Анатолий Найман - Рассказы о

Этот город – такое же близкое и неотъемлемое от меня существо, как остальные персонажи этой книги, и столь же часто, если не чаще, мною изображавшееся. Фотографироваться с ним мне было проще всего, естественнее и незамечаемее, чем с кем бы то ни было другим. Но этот, на фоне Петропавловской крепости, снимок, на котором мне, наверно, чуть больше 20 лет, фотограф Лев Поляков, мой дружок с 4-го класса, сделал не непринужденно, а специально устроил, так он хотел. Получилось же, что я этот вид использую для собственного украшения. Сейчас, подбирая фотографии для вкладыша, я повертел-повертел изображение и решил, что не стоит о нем думать больше, чем следует. Ну да, абрис крепости меня украшает, и мне это нравится, я этого хочу, я его благодарю. Я благодарю судьбу за то, что родился и полжизни здесь прожил, что мое зрение сфокусировано и подправлено именно этим городом и конкретно этим видом.

Но не надо амикошонствовать и, не спросясь, лезть ему в неразлучные друзья. Я привык видеть его без себя, дорожу его отчужденностью. Тем самым и своей от него. Другой фотограф, Михаил Лемхин, таковым его и снимает. И раз в год, используя один из снимков как открытку, присылает мне новогодний привет из Калифорнии, где он живет. Но доходит он до меня не оттуда, а словно бы с улиц, по которым я семь лет ходил каждый день, утром и днем (скорее похожим на сумерки), в школу и из школы. А потом куда и когда угодно, в одиночку и во всех мыслимых и немыслимых компаниях, и всегда заодно с ним, с городом, – у плеча, сзади, сбоку, навстречу. Обнаруживающим себя не как набор видов, а как то, что в них кроется. Как, бывает, человек хочет передать, что ему пришло в голову или свое впечатление от чего-то, кого-то, ходит вокруг и около, ища единственное нужное слово, без которого картина никак не наводится на резкость, не совпадает со своей сутью.

Петербург, особенно зимой, особенно насыщен шевелением на вторых планах неясных фигур, призраков, очертаний деревьев и архитектуры – и вместе с тем томительно пуст. Снег летящий заставляет двигаться пустые площади и сады, лежащий убирает из кадра мешающие подробности, загоняет суету пространства под свои обширные плоскости и кривизны. Известная городская площадь с собором, памятником, дворцом, мостиком словно бы замещает их – их же тенями, так сказать, лишь следами их существования. Город превращается во фрагмент бездонного космоса, который он временно занимает. Врезающийся в невский лед Трубецкой бастион Петропавловской крепости на фотографии предстает дредноутом, вернувшимся из иномирного плаванья неотождествляемой эпохи в порт приписки. Каковым, если спросить коренного петербуржца, и является – необсуждаемо признан, от рождения.

Моя любимая лемхинская работа – фотография Малого Михайловского сада в метель. Нестрашную, домашнюю, позволяющую удальцам вроде пары на переднем плане ходить без шапки. Голые мятущиеся деревья замерзли больше людей. Левая и правая стороны сквера сходятся на многоколонности Русского музея, проглядывающей сквозь белую замутненность. Этот вид уже снимают – стоящий спиной к зрителю фотограф в нескольких шагах от пары. Ему позирует девушка, имитируя позу памятника Пушкину, высящегося на пьедестале позади нее. Там мимо памятника навстречу снегу проходит еще одна пара, совсем уже маленькая. За ней еще фигурка. Вся композиция находится в непрекращающемся движении, все объекты – идущие, стоящие – заражают им друг друга… И могу ли я не упомянуть, что мимо этого места и пролегал мой ежедневный многолетний путь из дома в школу, из школы домой? Что это я – и сад, и снег, и пешеходы, и фотограф?

Нехарактерная фотография Довлатова. Ни великолепия, ни величия, ни даже физической великости. Ни неприступности. Ни тяжелого взгляда. Ни горечи, ни что неплохо бы выпить, ни что надо завязывать. Ни «Сереги». Никакой литературы, никакого места в литературе, собратьев по литературе, супостатов, шакалов, шушеры, уважаемых, не вполне, ровни… Рассказывал (и я этого рассказа не встречал напечатанным), как, свернув с Невского на Рубинштейна, был остановлен ровесником, незнакомым, несколько обдерганным: вы меня, Сергей Донатович, не знаете, но я тоже пробую силы в прозе, и для меня было бы очень важно, не говоря уже какая честь, услышать ваше мнение. Не сейчас, не сейчас, разумеется, но если бы в обозримое время у вас нашлась минутка взглянуть на мои опыты… «Я был так поражен, – говорил Довлатов, – что есть люди, которые относятся ко мне так, как я к [он назвал имя, а потом другое, в сопровождении нескольких слов, которые вместе с именами – сюжет отдельного рассказа, который я сейчас опускаю], так польщен, так благодарен, что сказал: «Какие глупости! Мы в двух кварталах от моего дома. Зайдем и поговорим. У меня, правда, мама больна, но мы пройдем тихонько ко мне…» – «Что вы! Ни в коем случае! Я бы никогда себе не позволил… Никогда не простил…» После благородных препирательств я его все-таки уговорил. Когда мы уже поднимались по лестнице, он мне объяснял: «Серега, ты пойми. Андрей, бля, Белый и Александр, нах, Блок…» Войдя в коридор, толкнул мамину дверь: «Болеем, мамаша?» – ну и дальше.