Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Спор затянулся до позднего вечера, и я вышел проводить Моравиа до площади Навона, где его ждала машина.

Напротив дома Малербы стоит маленький газетный киоск. Моравиа, прихрамывая — он в детстве перенес костный туберкулез — и опираясь на свою неизменную трость, подошел к киоску и спросил, остался ли последний номер «Эспрессо». Он много лет подряд вел в этом журнале кинорубрику. К счастью, нашлось целых две дюжины «Эспрессо», и здесь началось настоящее столпотворение. Прохожие узнали Моравиа, бросились раскупать журнал и просить у Альберто автограф. Радостная весть быстро донеслась до соседней площади Навона, и вскоре новые отряды фанов оттеснили меня от киоска и от Моравиа.

А тот озирался в растерянности и даже испуге — боялся, как бы в экстазе его самым банальным образом не смяли. Одна экзальтированная девица подбежала и поцеловала ему руку, другая выхватила у него трость и оторвала на память щепку.

Еле-еле мне удалось увести Моравиа на площадь, где встревоженный шофер смог наконец усадить его в машину. Отчаянно гудя и визжа тормозами, она увезла писателя домой на набережную Тибра.

Нечто подобное мне довелось видеть позднее лишь в Венеции, когда зрители едва не раздавили теледиву Рафаэллу Карра, а еще раньше — в Риме, на концерте Доменико Модуньо.

Когда исступленно-восторженно приветствуют знаменитостей вроде Марчелло Мастроянни, Альберто Сорди, Джины Лоллобриджиды, Софи Лорен, для Италии это абсолютно естественно.

Но чтобы с не меньшим восторгом, а главное, с азартом и фанатизмом футбольных болельщиков встречали писателя, мне лично видеть больше не доводилось.

В Италии писатель обычно популярен в кругу семьи, друзей, знакомых и лишь в редких случаях среди журналистов и читательской элиты. Поистине всенародной славы удостоился один Альберто Моравиа.

Причины такой общеитальянской популярности мне понятны. Моравиа в лучшем смысле этого слова писатель для всех — и для элиты, и для так называемого среднего читателя.

Если вы литературный гурман или сноб, то будете читать его психологические романы «Ложные амбиции», «Скука», «Презрение». Если же вам важно пульсирование обыденной, нелегкой жизни римских предместий и селений Чочарии, вы возьмете его «Римские рассказы», романы «Чочара» и «Римлянка». Выбор тут обширнейший. И что очень важно — читатель не испытывает неприятного чувства явной неосведомленности, когда писатель подавляет тебя собственной богатейшей эрудицией и философским глубокомыслием. И еще обычно романы и повести Моравиа — с крепким, динамичным сюжетом. Он в меру ироничен и резок. Ну, а юмор присущ ему органически, причем он вовсе не чурается простонародных шуток и эпитетов, подчас весьма соленых.

Редко, крайне редко удается писателю сложнейшие проблемы бытия передать в форме простой, доступной не только для весьма образованных людей, но и для обычного читателя.

Альберто Моравиа совершил такое литературное чудо, отсюда и поразительное долголетие его невиданной всеитальянской славы.

А насколько он был популярен и в Стране Советов, я неожиданно убедился во время нашей встречи с Моравиа в 1983 году.

В Рим я прилетел из Сицилии, где тремя днями раньше в составе делегации Союза писателей побывал на международном симпозиуме.

Сразу позвонил Моравиа и договорился о встрече с ним у него дома. Предупредил руководителя делегации Виталия Коротича и моего давнего друга поэта Евгения Винокурова, что, если вернусь поздно, пусть не волнуются. На всякий случай даю им телефон Моравиа.

Вдруг Коротич мне говорит:

— Лев, если это вас не затруднит, я бы тоже хотел съездить с вами к этому писателю. Есть у меня при этом и корыстная цель, — с улыбкой добавил он. — Может, что-нибудь новенькое, свежайшее для нашего журнала заполучу. — (В то время Коротич был в Киеве главным редактором журнала на украинском языке «Всесвит».)

— А меня не возьмете? — просительно сказал Винокуров.

— Тебе-то он зачем понадобился? — изумился я.

— Ну как же! Потом расскажу всем друзьям и напишу в очерке, что встречался с великим Моравиа, и уже одним этим войду в историю, — с подкупающим простодушием объяснил Женя.

Не знаю, как вас, а меня такая чисто детская откровенность растрогала.

Я перезвонил Моравиа и попросил его принять не меня одного, а тройку, только не судебную, а писательскую. Зловещее слово «тройка» было ему известно из эмигрантской литературы, и он, хохотнув в трубку, охотно согласился.