Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

«Хотелось бы знать, чему могут научить итальянскую молодежь Ремарк, разрушитель славного ореола войны, и Моравиа — ниспровергатель всех человеческих ценностей!» — восклицал он в своей рецензии. После чего крамольную книгу почти сразу запретили. Понятное дело, это возымело обратный эффект — лишь усилило популярность двадцатидвухлетнего писателя.

А когда в сорок первом году напечатал он роман «Маскарад», где под маской диктатора некоей латиноамериканской страны вывел в плане сатирическом самого великого Дуче, ему и вовсе запретили печататься.

Но и это было бы еще полбеды. Подлинная беда пришла с оккупацией нацистами Северной и Центральной Италии. Сын крещеного еврея Пинкерле и графини Де Марзанич, он для гитлеровцев был презренным иудеем, подлежащим депортации в концлагерь. Пришлось Моравиа скрываться в глухой деревне.

После войны это придало ему еще и ореол мученика и героя.

Но вот буквально вслед за освобождением Италии от нацистов в 1944 году выходит повесть Моравиа «Агостино».

Уже торжествует в кино и в литературе неореализм, с его требованием предельно точно отражать безрадостную реальность, а Моравиа в повести рассказывает о трудных, болезненных отношениях матери и ее сына-подростка. Мальчуган этот испытывает к матери Эдипов комплекс, остро чувствует свою неприкаянность и мучительно познает тайны плотской любви. Действие развертывается на пляже курортного городка, где богатая его мать пытается вместе с Агостино уединиться от внешнего мира с его горестями и катаклизмами.

Казалось бы, совсем неактуальная, вневременная повесть. Да и говорить о стремлении Моравиа уловить новые веянья и опередить остальных не приходится. Между тем повесть имела огромный успех, скорее всего как раз потому, что Моравиа не рвался быть современным.

Нет, Моравиа предпочел пойти против течения, и далось ему это совсем не легко.

Мой коллега Георгий Богемский вспоминал свою встречу с ним в Риме в победном 1945 году на светском мартовском карнавале. Альберто Моравиа был в костюме Дьявола — красном трико и красном колпаке. Весь по вертикали, худой, долговязый, с узким треугольником бледного, костистого лица, сидел он в гордом одиночестве, окидывая танцующих саркастическим взглядом. Он и впрямь чем-то напоминал дьявола, но тоскующего и поверженного. Вероятнее всего, это лишь моя догадка, но в то переломное для Италии время Моравиа и сам испытывал гнетущую раздвоенность и неудовлетворенность собой. Новая действительность и для него диктовала свои моральные законы. Не потому ли вслед за «Агостино» в 1947 году появился роман «Римлянка», а затем «Римские рассказы». Оба эти произведения хоть и с некоторой натяжкой, но можно назвать реалистическими. Писатель ясно заявил о своем стремлении не быть над схваткой, а принять в ней самое горячее участие. Не случайно именно в эти годы он сблизился с коммунистами. В их идеалах он увидел реальное воплощение своих чаяний. Человек по натуре своей скептичный, склонный к рефлексии, не приемлющий любые догматы, он поверил или заставил себя поверить в марксистскую догму. Не сразу осознав, что, такая привлекательная на вид, она, в сущности, целиком надуманная, фантомная, сродни миражу в пустыне. И все равно неореализм, увлечение коммунизмом стало для Моравиа-писателя пусть и не очень коротким, но эпизодом. Сколько он себя ни обманывал, не лежало его сердце к чисто социальной проблематике и злобе дня. Неизмеримо важнее оказалась для него извечная проблема — противостояние личности, и особенно личности творческой, обществу с его застывшим морализмом и вековыми запретами, придуманными, очевидно, духовными и физическими кастратами. Отсюда, верно, и восприятие Моравиа эротики, секса как модели жизни. Они во многом определяют, по его убеждению, даже наши поступки и образ мыслей. С годами у него вызрела мысль, что и творчество подвластно почти целиком изначальным законам секса. Сам Моравиа писал, что огромное влияние на него как на писателя оказали Дефо, Стендаль и Достоевский. Вряд ли он знал, что несравненный Лев Толстой, не тот хрестоматийно-музейный, несущий благодать и стерильно-чистый душой и телом, а живой, греховный, грубовато-насмешливый, много раньше высказал в сочном афоризме сходную мысль.

«Друг мой, берегите хрен, — наставлял он Горького, — ведь им-то и пишем».

Правда, секс, эротика никогда не были, да и не могли быть при высочайшей религиозности Льва Толстого основополагающими в его творчестве. Моравиа же именно эротизму, сексу всегда придавал главенствующее значение. И ничуть этого не скрывал, проводя, однако, четкую грань между сексом и порнографией, которую называл продажной девкой живительного Эроса. Ведь при желании, утверждал он, можно опорочить и непорочное зачатие.