Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только — тень огромных крыл. . .
Читал он тихо, размеренно, сбиваясь и повторяя отдельные строчки и слова. Стихи в его чтении хорошо отвечали настроению окружающего пейзажа, красивого уголка старого Петербурга, застывшего во мраке ночи.
Потом прочел я:
Над желтизной правительственных зданий
Крутила долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Рукою захлестнув шинель. ..
— Это чье? — как бы играя в литературные загадки, спросил я.
— Осипа Эмильевича...
Иван Яковлевич сказал это так, как будто и я, как и он, хорошо знал Мандельштама.
— А знаете, чертовски красив сейчас город. Страшно красив. Нужно запомнить его таким и когда-нибудь написать. . . Ну что ж, давайте садиться в сани. . . Стихи как будто про меня. Я ведь тоже правовед, окончил факультет права в Петербургском университете. Поехали!..
Мы сели в машину, но шофер еще не починил мотор. Сидели мы молча, приткнувшись друг к другу. Я все время толкал локтем Ивана Яковлевича, чтобы он не заснул.
Незадолго до Нового года Иван Яковлевич пришел ко мне с предложением участвовать в новогоднем вечере, который решили устроить жены профессоров.
— Наши дортуарные дамы просят придумать "что-нибудь веселое", — сказал он.
Мы стали сочинять смешные телеграммы, эпитафии и дружеские шаржи.
— Якова Германовича Гевирца нужно изобразить с пулеметом, расстреливающим "булочницу". Вот так, — и Иван Яковлевич стал карандашом развивать тему на бумаге.
(Профессор Гевирц был небольшого роста, с черной острой бородой, очень темпераментный. "Маленький Дон Кихот" — называла его Щекатихина. "Булочницей" Гевирц прозвал спекулянтку, пришедшую в "профессорский дот" менять хлеб на золотые вещи. Увидев, как она, получив за буханку хлеба дорогой браслет, стала прятать его в валенок, он закричал:
— Вас надо расстреливать! Из пулемета! Без суда! Да! Да!
Это и послужило темой карикатуры.
Второй шарж посвящался художнику Владимиру Александровичу Успенскому. Он был изображен с зонтиком, в пледе, стоявшим под винтовой лестницей во время воздушной тревоги. Виктор Александрович Синайский, автор памятника Лассалю, был изображен лежащим под рассыпавшимся кубизированным постаментом памятника. "Лассалю памятник он смастерил, а тот, гляди, его и задавил", — что-то в этом роде написали мы под рисунком. Я выразил опасение, что жанр эпитафии не очень подходит к нашему вечеру и мы можем испортить новогодний праздник.
— Уверяю, все будет хорошо. Нужно только рисунки сделать смешными, — успокоил меня Иван Яковлевич.
Он ушел за красками и через некоторое время вернулся.
— А знаете, я передумал. Вы правы. Я бы, например, не хотел прочесть сейчас эпитафию, посвященную Билибину. Уж очень все мы смахиваем на покойничков. Я лучше напишу заздравную оду, в державинском стиле. . .
На другой день он пришел, держа в руке небольшой свиток. Это была его ода "На 1942 год", написанная стилизованной вязью, с красивыми буквицами, на рулоне обойной бумаги.
— Я написал торжественную оду в виде новогоднего тоста. С него мы и начнем наш вечер.
Иллюстрация к "Сказке о рыбаке и рыбке" А. С. Пушкина. 1933.
Иллюстрация к сказке "Волшебный конь" из "Тысячи и одной ночи". 1931.
Микула Селянинович. Панно для Советского посольства во Франции. 1936.
Иллюстрация к сборнику французских народных сказок с автографом И. Я. Билибина 1941 года. 1932.
Титульный лист к "Песне про купца Калашникова" М. Ю. Лермонтова. 1939.
Кирибеевич и Алена Дмитриевна. Иллюстрация к "Песне про купца Калашникова" М. Ю. Лермонтова. 1938.
Салтан подслушивает беседу трех девиц. Иллюстрация к "Сказке о царе Салтане" А. С. Пушкина. 1931.
Читать дальше