Мин Ким - Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах

— Мин, но ведь твоя скрипка не единственная на всем белом свете.

Тогда я ничего не ответила, хотя надо было бы сказать: «Для меня — единственная». А если бы у меня украли не скрипку, а ребенка, люди так же ждали бы, что я с радостью приму какого-нибудь другого, ничуть не хуже прежнего?

В Sony мне очень сочувствовали.

— Делайте то, что считаете нужным, — сказали они. — Мы можем и подождать.

Они действовали как мои агенты, но я с трудом переносила это общение. Обычно диск выходит в одной стране, а затем в течение года в соответствии с графиком выходит в других. Разные издания, разные концерты, за ними следуют разные интервью, а диск тем временем облетает весь земной шар. Именно так было с Бетховеном, так планировалось и для Брамса, только крупнее, масштабнее и интенсивнее. Но не вышло.

Выздоровление начиналось постепенно. Первым делом я сказала себе: «Что бы ни случилось, я должна с этим справиться. Я же профессионал». Меня всю жизнь учили именно этому — быть профессионалом. Болеешь? Что ж, плохо, конечно, но нужно идти играть.

Я не вышла на сцену лишь однажды, когда слегла с тяжелой пневмонией. Планировалось два концерта подряд, один — в Хексеме в среду, другой — в Дарлингтоне в четверг. Прямо посреди первого выступления у меня случился тяжелый приступ астмы. Мой хрип и кашель сильно мешали пианисту. После концерта он сказал мне, что о четверге и речи быть не может, а потом отвез в больницу и там выяснилось, что у меня пневмония. Так что прежде всего в тебе всегда срабатывает рефлекс исполнителя, который привык думать и планировать жизнь исключительно в рамках концертного графика, даже несмотря на то, что каждый его нерв теперь звенит о том, что это больше невозможно.

Я сказала им, что со мной все будет в порядке, вот только Брамса я сыграть не смогу. Он слишком сильно напоминал мне о том, что произошло, и о моей скрипке. Я предложила им сыграть Мендельсона или Бетховена. Но потом, поразмыслив — если это подходящее слово в данной ситуации, — поняла, что и они мне не под силу. Мои руки были пусты, и их нечем было заполнить. Что за инструмент я буду держать в них? Что за звук он будет издавать? Мой? Как это вообще возможно? В моих объятиях будет кто-то чужой, как я могу позволить ему говорить за меня? Раз за разом я переносила дату. Я просто не могла иначе. В Sony проявили безграничное терпение, но они — коммерческая организация. Наступил момент, когда их маркетологи сказали: больше тянуть нельзя.

Музыка пыталась притянуть меня обратно, но до решения Sony я и слышать ее не могла. Музыка была всей моей жизнью, она наполняла мои легкие, бежала по моим венам, но тогда я чувствовала себя так, словно ее всю разом из меня выжали. Я все время лежала в постели. Ну ладно, иногда я все же вставала, чтобы ответить на звонок, и даже иногда разговаривала, как нормальный человек, но большую часть времени все равно проводила под одеялом в компании кошек Билли и Лилли. Они были моим единственным утешением.

Мое нежелание подниматься на поверхность можно расценить как попытку уйти из жизни, но это было не совсем так. Я впала в анабиоз, перешла в состояние тихой, неподвижной воды, замерла в ожидании момента, когда можно будет снова моргнуть, двинуться и почувствовать, как внутри опять разгорается жизнь. Я не сдалась. Я просто закрылась ото всех и всего. В этом разница. Так делают младенцы, когда болеют. Они замолкают, замирают, потому что их организм изо всех сил работает ради сбережения тех крупиц здоровья, что еще остались. И большинство животных тоже. Они не дергаются, а, наоборот, затихают, уползают подальше и ждут, когда силы восстановятся, и можно будет снова высунуть нос из норы. Именно так я и вела себя в те первые месяцы после кражи. Второй раз в жизни со мной происходило подобное. Первый раз был, когда мы с Робертом расстались. Тогда меня спасла скрипка. Причиной второго раза стала скрипка. Не представляю, что было бы в третий.

Когда же это случилось? Когда музыка все-таки заставила меня очнуться? В конце первого месяца или в начале второго? Я не помню, не могу вспомнить точный момент. Кровь, дыхание — я вдруг почувствовала, что все это снова имеет для меня значение. Мне нужно было убедиться, что я жива. Я стала слушать Баха. Это был хороший выбор для начала. Ибо музыка начинается с Баха и им заканчивается, все в итоге сводится к чистым, обнаженным нотам. После Баха последовал Шуберт, и я нашла великое утешение в его струнных квартетах «Розамунда» и «Девушка и смерть» и в невероятно красивом квинтете, одной из последних его работ. После Шуберта был Габриель Форе. Сама того не осознавая, я двигалась в правильном, единственно возможном для себя направлении.