Мин Ким - Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах

Я все чаще и чаще позволяла ему руководить мной. Я должна была согласовывать с ним каждый свой шаг, и он был только рад взять управление на себя. Однажды я приготовила себе обед, а он приготовил его заново, потому что, как оказалось, я все сделала неправильно. Сама того не замечая, я опять вернулась на Юстонский вокзал, и мне опять говорили, как надо сидеть. Сейчас, записав эту фразу, я вспомнила детство и семейные правила поведения за столом. И вот прошло двадцать пять лет, а мне снова указывали, кто должен готовить, а кто есть. Вечный контроль.

Иногда он пытался задобрить меня, вытащить на какие-то увеселительные мероприятия, чтобы я развеялась. Это в дни, когда его не возмущало, что я вообще куда-то собралась. В конце концов я запиралась от него в свободной спальне, просто чтобы спрятаться от шума. Казалось, что Мэтт поселился у меня в голове, и трудно было понять, где заканчиваются мои мысли и начинаются его. Однажды я возвращалась домой в очень подавленном настроении, поднималась по винтовой лестнице в фойе. Все было тихо и спокойно, как вдруг из темноты с криком «Бу!» выскочила какая-то фигура. Меня схватили. Это Мэтт хотел меня разыграть. Я подумала, что на меня напали. Я и сейчас так думаю.

Он читал меня как открытую книгу и постоянно повторял, что очень важно соблюдать приличия, дескать, это ведь так важно для корейской культуры. У него и до меня были кореянки. Он знал наш менталитет и ценности, знал, что сказать и как сказать. В течение всего того жуткого периода я изо всех сил старалась скрыть истинное положение вещей, чтобы люди не знали о том, как мне плохо. Я могла целыми днями или даже неделями не вставать с постели, но, если у меня была запланирована встреча, например, со страховым агентом из Лондона, я должна была собрать все силы и волю в кулак и выйти за дверь во всеоружии и с непроницаемым выражением лица.

Но я ведь была не только кореянкой, но и англичанкой тоже, и то, что я так долго старалась «держать лицо», в итоге сказалось на мне. Это увеличило разрыв между моей жизнью в четырех стенах и моей жизнью за пределами квартиры. Больше всего я хотела вернуть себе душевное равновесие, но понятия не имела, как это сделать. Я просто хотела, чтобы меня оставили в покое и дали побыть наедине со своими мыслями.

Ноябрь, декабрь, январь — бесконечные месяцы пустоты. Чем я занималась? О чем думала? Кем была эта Мин, живущая в пустой оболочке тела? Это была не та, прежняя я, и не та, которая пишет сейчас эти строки, но все же кто-то во мне обитал. До него можно было дотронуться, к нему можно было обратиться и услышать его ответ, но очень трудно сказать, кем он сам себя считал.

Beare’s одолжили мне скрипку Бергонци. Я открыла футляр, мельком взглянула на нее и снова закрыла. Я не подходила к ней несколько недель, потому что не могла на нее смотреть. Просто не могла. Футляр лежал на стуле, точно маленький гробик, создавая полное ощущение, что у нас в доме умер ребенок, и я должна была сторожить тело. Я и в самом деле жила рядом с чем-то давно умершим.

Глядя на этот футляр, я все время думала о моей милой скрипке, пыталась представить, где она, что с ней происходит. Лежит ли она по-прежнему в своем футляре, и где в таком случае сам футляр? Мои сны плавно перетекали в долгие дневные размышления. Быть может, в те самые минуты, когда я думала о ней, она лежала где-то в холоде, в каком-нибудь сарае или гараже, задвинутая на какую-нибудь хлипкую дальнюю полку? Или, может, тряслась в каком-нибудь фургоне, по пути к очередному перекупщику краденного, ждущему в поле или на автостоянке. В любом случае она находилась там, где нет закона, вдали от привычного ей окружения. Она не знала, как там принято себя вести и по каким правилам играть.

Было ли ей одиноко? Скучала ли по мне? Эти слова выглядят странно, но все же я знала, что она скучает. Скрипка была частью меня, а я — ее. Вот так — просто и беспомощно. Скрипка позволяла мне чувствовать себя целой, единственная вещь, которая это умела, и я отвечала ей полной взаимностью. Ну конечно, она скучала по мне! И сейчас скучает. Но этот футляр на стуле… Внутри лежало что-то сухое и мертвое, а если не мертвое, то, по крайней мере, совершенно чужое. От него исходила угроза моей безопасности.

Чуть позже Beare’s предложили мне другую скрипку — настоящую красавицу работы Джузеппе Гварнери. Она считалась еще более редкой, чем моя милая Страдивари, но и от нее мне не было никакого проку. Это просто была не моя скрипка. Кое-кто в Beare’s, видимо, руководствуясь благими намерениями, сказал: