Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Тут старик нагнулся от меня в сторону и, крадучись, утер рукавом, вероятно, показавшиеся слезы. Я как будто не заметил такого пассажа, достал и закурил с уголька папиросу, а потом сочувственно спросил.

— Ну и что же, дедушка, дальше?

— А дальше то, барин, — сказал старик, приоправившись, — она, голубушка, значит, взмыла кверху, да и пошла свечкой все выше и выше, а потом, знашь, сложила под себя крылышки, да как бацкнет об землю!.. Тут и убилась до смерти…

— Вот так штука! — сказал я невольно.

— Да, барин, такая штука, что я и по век не забуду. Вот уже мне за 70 лет, а я и теперь словно вижу эту серуху!.. — сказал он и поднялся подложить дровец. Затем продолжил. — И что ж бы ты думал? Принес я этих утяток домой, подпустил к домашней утке и обсказал родителю. Он, знашь, покачал эдак головой и говорит: «Ну, Сенюшка… не дело ты сделал… И вот помяни мое слово, и тебе счастья в детях не будет…» Так оно и вышло. В ту же осень у меня занемогли оба ребенка, какой-то шкарлатиной, сказывал фершал, да и успокоились, сердешные!.. Вот, барин, с той поры и ребят у меня не стало; вот, как видишь, и живем со старухой только вдвоечке, — досказал он сквозь слезы, высморкался через пальцы и, нагнувшись в низенькую дверь, вышел во дворик.

За ним вышел и я, чтобы освежиться и посмотреть погоду. На небе горели уже звезды, а ветер совсем стих и свежий чистый воздух предвещал хорошее утро, но было еще не поздно и спать не хотелось.

Придя в избенку, я нашел старика уже лежащим на ленивке, около печки, и как бы поджидавшим меня.

— Что, барин, поди-ка радуется твое сердце? Вишь, как разведрило, словно и век ничего не бывало. А мотри-ка, звезды-то каки ясны, быдто их кирпичом кто вычистил, так и горят, сердешные, да славят Господа.

— Да, дедушка, хорошо теперь стало, — ответил я, действительно радуясь и стал приготовлять себе логово из потника и полушубка на лавке.

— А где же твой товарищ и колькой теперь час? — спросил старик.

— Еще рано, — только половина одиннадцатого; а товарищ давно уже спит, слышишь — всхрапывает… А ты бы, дедушка, рассказал еще что-нибудь. Ведь ты больше моего жил на свете, значит, видал и испытал немало, вот хоть на рыбном промысле.

— Как не видать, всего бывало, барин. Ведь я, почитай, боле сорока лет рыбачу, дак много перевидал на своем веку… А вот коли спать тебе не охота, так и скажу, что придет на память.

— Расскажи, расскажи, дедушка, пожалуйста! А спать мне еще не хочется.

— Да, вишь, раз кака штука случилась. Поехал я днем осматривать самоловы. Вот подплыл к одному енгарю, поднял снасть и давай перебирать по крючкам, да и слышу, что где-то позади меня запикал да заклекал орел, вот, знашь, белохвостик. Я оглянулся, да и вижу, что он растопырил крылья и бьется чего-то по самой воде и таково ерко клекчет, словно зовет кого на помочь. Думаю, что за диковина?.. Чего его так взяло у самой воды и середь Оби? Вот и гляжу, что он, сердешный, то окунется в воду, словно нырнет, то опять выскочит да подастся в сторону. Как, мол, так? Птица не водяная, а в воду окунается. Нет, думаю, постой, тут что-нибудь не ладно. Вот я опустил в реку снастину, да и нут-ко к нему. А он кунается да ревет лихоматом!.. Подплыл я, значит, на лодочке, да сначала и разобрать ничего не могу. Смотрю, и другой товарищ, рыбак, скребется сюда же. Здравствуй, мол, Ефимыч! Эвто что, мол, за диковина, что такая могутная птица да бьется на воде, словно оторваться не может и осилить не смеет? — «Да чего говорить, Семенушка! Я и сам в толк взять не могу. Давай, подъедем, да и разберем поближе». Вот мы подгреблись потихоньку с разных, значит, сторон, да и видим, что большущий орлище вцепился когтями в каку-то рыбину и воюет не на живот, а на смерть!.. Та, значит, утопить его не может, а он, окаянный, вытащить из воды ее не осилит, а сам весь вымок и кричит не на милость Божью!..

— Вот оказия-то! — сказал я, недоумевая.

— Да чего, барин, не оказия! Такую диковину только и довелось видеть раз за всю жисть.

— Что ж, вы поймали, поди-ка, обоих?

— Ну вот постой, да и слушай! — сказал старик, одушевляясь, слез с ленивки и стал картинно, движениями, изображать свои действия. — Пока мы подплывали, да толковали, время-то прошло, вестимо, немало; глядим, птица уходилась, да и рыбина-то притомилась. Один опустил совсем крылья и рот разинул, словно пропасть хочет, а другая тоже распустилась и жабрами, адоли мехами, поводит… Вот мы, значит, закрючили обоих веревками, да и поперли к берегу. Тут мы и разглядели, что рыбина-то никто другой, как осетр, — вот экой длины! Матерящий!!