Яков Цукерник - Житие святого Северина

Вернусь к Теодериху. Его миролюбие и веротерпимость привели к тому, что в Италию стали стекаться гонимые за свою веру люди со всего Средиземноморья. И люди эти были сильные и деятельные — гораздо проще принять мученический венец, не отойдя ни на шаг от родного очага, чем сорваться в неизвестность. Но ведь и готы с гепидами некогда покинули родную Скандзу тоже не все — среди сорвавшихся с места были самые удалые головы, потому-то они и перевернули всё на своём пути к Понту, сшибли и погнали в неизвестность десятки племён. Теодерих как-то сказал мне, что умышленно принимает именно таких беглецов. От римлян, сказал он, осталась зола. Я, Боэций, иные вроде нас — люди-угли, а не люди-зола, но сколько нас таких было и сколько сейчас есть? А страна без таких «углей» не выживет… И в какой-то степени он был прав: хозяйство страны расцвело, налоги были куда меньше, чем во времена империи, но казна королевства была полна. И главная в том заслуга — новых поселенцев. У них рабов почти не было, но они рвались от натуги, создавая родину для детей под властью мудрого владыки. А я ему помогал, как мог. До поры помогал и Боэций… Но если бы люди верили сами!.. Церковь… Проклятое слово!.. Обязательно им надо лезть в души людские и заражать их грязью своей грызни за власть. А тебе суждено быть в этой клоаке. Северину было куда легче… Да, надо закончить и о Северине. Если основная масса норикцев сразу проследовала в земли меж Римом и Неаполем, то самые мощи Северина на всё время военных действий застряли в крепости Монс Фелетер, уже тогда приобретя известность исцелением многих, с искренней верой шедших за помощью. После окончания войны, с разрешения папы Геласия, но по инициативе некой знатной италийки Барбарии, они были переправлены в ту самую Лукуллову виллу, ныне более известную как Лукулланский замок, где кончил свои короткие дни мальчик Ромул Августул, последний император Римский. Там был сооружён мавзолей-гробница и рядом по сей день существует и монастырь святого Северина. Ты там бывал?

— Всё собирался, да время не слишком подходящее. Так и не побывал.

— А стоит теперь побывать. Эти земли оказались крепким орешком для имперских войск в годы Италийской войны — после первого знакомства с порядочками, которые принесли эти войска. И сейчас для лангобардов, так и не захвативших их. Не без норикских выходцев, не без братства святого Северина. Но вернусь к «Житию». Преемник Луцилла и Марциана Евгиппий написал его в 511 году, и я был очень заинтересован как им, так и приложенными письмами его к Пасхазию и Пасхазия к нему. Для меня это было крайне важно — прочесть о Маккавеях в письме Пасхазия. И так знал о подобных настроениях, а тут… Был у меня разговор с Теодерихом. Он только рукой махнул — «у меня своих таких оголтелых хватает, а ведь это носители воинской доблести народа. Не убивать же их всех — моих и ваших. Будем делать своё дело». Как же мы с ним тогда ошиблись! Плевать им всем было на царство земное, на счастье людей. Помешались на загробной жизни и на верности своей догме, своей крови, своему языку, своим и только своим обычаям. Остготские-то упрямцы помнили своё — как под их копьями и под копытами их коней гибли несчётные тысячи врагов, сколько добычи взяли, а тут портится готская порода от мира…

Но если их недовольство прорвалось уже после его смерти, при Амаласунте, то итоги деятельности Пасхазия и его единомышленников уже при Теодерихе привели к первой трещине, а потом года не проходило без заговоров и бунтов. В конце концов и Боэций не удержался, влез в такой заговор и погиб. И я не имел права — да, не имел! — его спасти. Ибо я служил не Теодериху, а делу, которому служили мы с ним оба. А Боэций на это дело, на жизни мириадов людей, этим делом оберегаемые, замахнулся… Его казнили в 525 году. Он писал свой труд даже в ночь перед казнью… Я помню, каким был тогда Теодерих — он видел, чувствовал, что всё его — и моё! — дело повисает над пропастью, и последние годы жизни уже не надеялся на его успех, на поумнение своих подданных с обеих сторон, просто не мог изменить себе…

И сейчас, когда нету уже ни его державы, ни его народа, я могу уверенно сказать, что он не зря прожил свою жизнь. Остался великий пример человечности как его, так и его преемников, благородных богатырей Тотилы и Тейи, возглавивших уже не почти полностью истреблённых сородичей, а всю Италию, погибшую в уже совсем безнадёжном бою, не отступая ни на шаг. Я не стану говорить об этой войне, о ней лучше рассказал Прокопий Кесарийский, а я уже не имел желания и власти, чтобы ввязываться в эту резню. Я не смог бы соединить свою руку с руками тех, кто оказался бы в числе моих соратников, ибо это их бессмысленная дурь загубила дело Теодериха и моё. Пусть они, хлебнув прелестей подданства святой кафолической империи, бросились потом к Тотиле и Тейе и дрались как истинные герои — их прежняя дурь обошлась слишком дорого, и я проклял всё это поколение. Нынешние тоже прокляты — не мною одним, а Судьбой. И я, желая тебе удачи, давая советы, не верю в неё. Даже если ты умрёшь своей смертью — от тебя останется лишь память, которую постараются затоптать твои же преемники. А тебе ведь придётся о деле своём молчать, и преемникам — новым «серым папам» — ты ничего рассказать не сможешь, как и твой предшественник тебе…