Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Провраться я не могу — хотя бы просто потому, что я рѣшительно ничего не выдумываю. Но этотъ многочасовый допросъ, это огромное нервное напряженіе временами уже заволакиваетъ сознаніе какой-то апатіей, какимъ-то безразличіемъ. Я чувствую, что этотъ конвейеръ надо остановить.

— Я васъ не понимаю, — говоритъ человѣкъ съ двумя ромбами. — Васъ въ активномъ шпіонажѣ мы не обвиняемъ. Но какой вамъ смыслъ топить себя, выгораживая другихъ. Васъ они такъ не выгораживаютъ...

Что значитъ глаголъ "не выгораживаютъ" — и еще въ настоящемъ времени. Что — эти люди или часть изъ нихъ уже арестованы? И, дѣйствительно, "не выгораживаютъ" меня? Или просто — это новый трюкъ?

Во всякомъ случаѣ — конвейеръ надо остановить.

Со всѣмъ доступнымъ мнѣ спокойствіемъ и со всей доступной мнѣ твердостью я говорю приблизительно слѣдующее:

— Я — журналистъ и, слѣдовательно, достаточно опытный въ совѣтскихъ дѣлахъ человѣкъ. Я не мальчикъ и не трусъ. Я не питаю никакихъ иллюзій относительно своей собственной судьбы и судьбы моихъ близкихъ. Я ни на одну минуту и ни на одну копѣйку не вѣрю ни обѣщаніямъ, ни увѣщеваніямъ ГПУ — весь этотъ романъ я считаю форменнымъ вздоромъ и убѣжденъ въ томъ, что такимъ же вздоромъ считаютъ его и мои слѣдователи: ни одинъ мало-мальски здравомыслящій человѣкъ ничѣмъ инымъ и считать его не можетъ. И что, въ виду всего этого, я никакихъ показаній не только подписывать, но и вообще давать не буду.

— То-есть, какъ это вы не будете? — вскакиваетъ съ мѣста одинъ изъ слѣдователей — и замолкаетъ... Человѣкъ съ двумя ромбами медленно подходитъ къ столу, зажигаетъ папиросу и говоритъ:

— Ну, что-жъ, Иванъ Лукьяновичъ, — вы сами подписали вашъ приговоръ!.. И не только вашъ. Мы хотѣли дать вамъ возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дѣло. Можете идти...

Я встаю и направляюсь къ двери, у которой стоитъ часовой.

— Если надумаетесь, — говоритъ мнѣ въ догонку человѣкъ съ двумя ромбами, — сообщите вашему слѣдователю... Если не будетъ поздно...

— Не надумаюсь...

Но когда я вернулся въ камеру, я былъ совсѣмъ безъ силъ. Точно вынули что-то самое цѣнное въ жизни и голову наполнили безконечной тьмой и отчаяніемъ. Спасъ ли я кого-нибудь въ реальности? Не отдалъ ли я брата и сына на расправу этому человѣку съ двумя ромбами? Развѣ я знаю, какіе аресты произведены въ Москвѣ и какіе методы допросовъ были примѣнены и какіе романы плетутся или сплетены тамъ. Я знаю, я твердо знаю, знаетъ моя логика, мой разсудокъ, знаетъ весь мой опытъ, что я правильно поставилъ вопросъ. Но откуда-то со дна сознанія подымается что-то темное, что-то почти паническое — и за всѣмъ этимъ кудрявая голова сына, развороченная выстрѣломъ изъ револьвера на близкомъ разстояніи...

Я забрался съ головой подъ одѣяло, чтобы ничего не видѣть, чтобы меня не видѣли въ этотъ глазокъ, чтобы не подстерегли минуты упадка.

Но дверь лязгнула, въ камеру вбѣжали два надзирателя и стали стаскивать одѣяло. Чего они хотѣли, я не догадался, хотя я зналъ, что существуетъ система медленнаго, но довольно вѣрнаго самоубійства: перетянуть шею веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерія передавлена, наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился.

— Мнѣ мѣшаетъ свѣтъ.

— Все равно, голову закрывать не полагается...

Надзиратели ушли — но волчокъ поскрипывалъ всю ночь...

Наступили дни безмолвнаго ожиданія. Гдѣ-то тамъ, въ гигантскихъ и безпощадныхъ зубцахъ ГПУ-ской машины, вертится стопка бумаги съ помѣткой: "дѣло № 2248". Стопка бѣжитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна, особенная шестеренка, и вотъ придутъ ко мнѣ и скажутъ: "собирайте вещи"...

Я узнаю, въ чемъ дѣло, потому что они придутъ не вдвоемъ и даже не втроемъ. Они придутъ ночью. У нихъ будутъ револьверы въ рукахъ, и эти револьверы будутъ дрожать больше, чѣмъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ вагонѣ № 13.

Снова — безконечныя безсонныя ночи. Тускло съ середины потолка подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночекъ, лишь изрѣдка прерываемая чьими-то предсмертными ночными криками. Полная отрѣзанность отъ всего міра. Ощущенье человѣка похороненнаго заживо.

Такъ проходятъ три мѣсяца.

"Арестъ"

___

Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель. Въ рукѣ у него какая-то бумажка.