Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Ну, конечно. И въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить со всей этой канителью возможно скорѣе, чѣмъ бы она ни кончилась...

Добротинъ понимаетъ мой намекъ.

— Увѣряю васъ, Иванъ Лукьяновичъ, что ничѣмъ особенно страшнымъ она кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья.

Я подымаюсь со своего кресла и вижу: рядомъ съ кресломъ Добротина изъ письменнаго стола выдвинута доска и на доскѣ крупнокалиберный кольтъ со взведеннымъ куркомъ.

Добротинъ былъ готовъ къ менѣе великосвѣтскому финалу нашей бесѣды...

Вѣжливость — качество пріятное даже въ палачѣ. Конечно, очень утѣшительно, что мнѣ не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрѣла. Но, во-первыхъ, это до поры до времени и, во-вторыхъ, допросъ не далъ рѣшительно ничего новаго. Весь разговоръ — совсѣмъ впустую. Никакимъ обѣщаніямъ Добротина я, конечно, не вѣрю, какъ не вѣрю его крокодиловымъ воздыханіямъ по поводу Юриной молодости. Юру, впрочемъ, вѣроятно, посадятъ въ концлагерь. Но, что изъ того? За смерть отца и дяди онъ вѣдь будетъ мстить — онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрѣлъ — только немного попозже. Степушка, вѣроятно, отдѣлается дешевле всѣхъ. У него одного не было никакого оружія, онъ не принималъ никакого участія въ подготовкѣ побѣга. Это — старый, затрушенный и вполнѣ аполитичный гроссбухъ. Кому онъ нуженъ — абсолютно одинокій, отъ всего оторванный человѣкъ, единственная вина котораго заключалась въ томъ, что онъ, рискуя жизнью, пытался пробраться къ себѣ домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни...

Я наскоро пишу свои показанія и жду очередного вызова, чтобы узнать, гдѣ кончится слѣдствіе, какъ таковое, и гдѣ начнутся попытки выжать изъ меня "романъ".

Мои показанія забираетъ корридорный надзиратель и относить къ Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ.

Добротинъ встрѣчаетъ меня такъ же вѣжливо, какъ и въ первый разъ, но лицо его выражаетъ разочарованіе.

— Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побѣга насъ очень мало интересуетъ. Насъ интересуетъ вашъ шпіонажъ.

Добротинъ бросаетъ это слово, какъ какой-то тяжелый метательный снарядъ, который долженъ сбить меня съ ногъ и выбить изъ моего, очень относительнаго, конечно, равновѣсія. Но я остаюсь равнодушнымъ. Вопросительно и молча смотрю на Добротина.

Добротинъ "пронизываетъ меня взглядомъ". Техническая часть этой процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...

— Основы вашей "работы" намъ достаточно полно извѣстны, и съ вашей стороны, Иванъ Лукьяновичъ, было бы даже, такъ сказать... неумно эту работу отрицать. Но цѣлый рядъ отдѣльныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ ихъ выяснить...

— Къ сожалѣнію, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничѣмъ вамъ помочь не могу.

— Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу".

— Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой работы и въ природѣ не существовало.

— Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ. У насъ есть наши агентурныя данныя, у насъ есть копіи съ вашей переписки. У насъ есть показанія Степанова, который во всемъ сознался...

Я уже потомъ, по дорогѣ въ лагерь, узналъ, что со Степушкой обращались далеко не такъ великосвѣтски, какъ со всѣми нами. Тотъ же самый Добротинъ, который вотъ сейчасъ прямо лоснится отъ корректности, стучалъ кулакомъ по столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрѣлить, какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую...

Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно жуткой чепухи, запутавъ въ ней и людей, которыхъ онъ зналъ, и людей, которыхъ онъ не зналъ. Онъ перепугался такъ, что стремительность его "показаній" прорвала всѣ преграды элементарной логики, подхватила за собой Добротина и Добротинъ въ этой чепухѣ утопъ.

Что онъ утопъ, мнѣ стало ясно послѣ первыхъ же минутъ допроса. Его "агентурныя данныя" не стоили двухъ копѣекъ; слѣжка за мной, какъ оказалось, была, но ничего путнаго и выслѣживать не было; переписка моя, какъ оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея Добротинъ ухитрился выкопать только факты, разбивающія его собственную или, вѣрнѣе, Степушкину теорію. Оставалась одна эта "теоріи" или, точнѣе, остовъ "романа", который я долженъ былъ облечь плотью и кровью, закрѣпить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дѣло, на которомъ, можетъ быть, можно было бы сдѣлать карьеру и въ которомъ увязло бы около десятка рѣшительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей.