Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Кстати говоря, любопытно, что поначалу мои записки о письмах трудящихся, критиковавших «первую леди СССР» Р.М. Горбачеву, с интересом были восприняты А.А. Громыко, но затем было сказано: «Я докладывать не буду, если хочешь, обращайся в ЦК». Я обратился к Болдину и получил ответ: «У тебя свой начальник, вот к нему и обращайся». Круг замкнулся.

Приемная Верховного Совета оказалась этакой всероссийской фокус-группой. Понятно, что отец видел в письмах и жалобах то, что сам хотел видеть и/или что ему самому не нравилось. Прибалтику он любил, но примерно в том же духе, как имперский чиновник Ее Величества любил, например, Индию. Разумеется, столкнувшись впервые в истории с публичным феноменом первой леди, отдельные советские трудящиеся сильно удивились, потом возмутились и затем взялись за перо и застрочили в инстанции. Недовольство, возможно, было массовым, но исходило оно уж от очень охранительной части масс. Что хотел изменить начальник Приемной Верховного Совета? Стиль Горбачева? Да кто бы его стал слушать… И со своим многолетним аппаратным опытом, где были конфликты с самим Черненко, отец лез в пекло поперек батьки. Разумеется, и Громыко, и Болдин могли лишь приостанавливать эту чрезмерную активность по предъявлению гласа народа на самый верх. Впрочем, что там опыт: тот же Болдин впоследствии — с его-то аппаратной школой — промахнется в выборе стороны в попытке дворцового переворота и фактически предаст своего патрона. Возможно, в этой ситуации ему нужно было не аппаратное, а другое — политическое — чутье.

История Советского Союза близилась к концу. Подходила к финишу и моя трудовая биография. Осенью 1990 года я собирался уйти на пенсию, разумеется, продолжив работать в профессиональном юридическом качестве. Однако этому не суждено было сбыться.

Отец очень устал. Все усилия шли прахом. Его страна разваливалась. Остановить его добровольный уход со службы уже было невозможно. Я это чувствовал, интуитивно побаиваясь даже не только собственно перехода от активной работы к пенсионному существованию, но и психологических последствий самого этого решения. И не зря боялся. Эта история закончилась тяжелейшим инсультом на следующий же день после официальной отставки. И десятью годами постепенного мучительного ухода с еще двумя мощными инсультами. Плата за военное детство. За работу на износ. За природное нездоровье. За не равнодушие.

Мне было 25 лет. И уже тогда жизнь мне стала казаться процессом под названием «Выносите своих мертвецов» — потому что за отцом ушли сначала мама, а затем брат. Процесс занял почти 16 лет и, не слишком закалив меня, вымотал, лишил моральных сил. Потом было много смертей близких людей, и я даже стал к ним привыкать. И что я замечал? Лишь один мой друг, побывавший «там» и вернувшийся «оттуда», говорил об оранжевом свете и множестве людей, плывущих вместе в лучах охры. А я видел, что перед смертью человек живет как будто бы в снах, «едет домой», возвращается в молодость или даже к маме и папе, считает себя молодым. Это реальность, которую выдает ему под самый занавес существования мозг, работающий как Солярис: умирающий свободно перемещается во времени и пространстве. И нет более верного признака близкой кончины, чем эта отправка с воображаемого перрона «домой», к маме и папе.

В результате моя старая бумажная записная книжка и даже многие фамилии на сим-карте превратились в кладбище, в список забытых адресов и людей, исчезнувших вместе с замолчавшими телефонными номерами.

Нет-нет, в России нельзя жить долго, иначе проводить будет некому. Мало платежеспособных потомков. И дай бог наскрести на крайний случай четырех немолодых кряхтящих мужчин с грыжами в позвоночнике. Одним из которых нередко оказывается водитель «перевозки». Если, конечно, у него легкий характер и доброе сердце.

Спустя десять лет после смерти родителей и брата началась череда кончин старух из числа «родных и близких». И старших друзей, которые формировали меня в разные периоды жизни. И это уже не «конец эпохи», как было принято говорить на поминках. Это с грохотом отваливаются огромные куски породы — куски тебя самого. И тебя становится всё меньше — потому что эти люди читали, ценили, понимали. И главное — любили тебя. Теперь их нет — и я… истончаюсь.

…Моей двоюродной сестре сразу после смерти ее мамы приснилось, как она собирает людей на сорок дней. И в том числе зовет «дядю Володю». В ее сне мой папа пережил свою младшую сестру. А может быть, она просто так сообщала ему на тот свет о кончине сестренки, которую звали Еленой и называли в семье ласково, как самую младшую, Ёлочкой.