Вениамин Додин - Беглецы

На этом месте мы «паслись» до темна. Желудки наши были полны. Мы углубились в тайгу, нашли несколько упавших деревьев с вывернутыми из земли корневищами. Натаскали под них хвойных ветвей, накидали постель, зарылись в нее. И, прижавшись друг к другу, уснули…

Пробуждение было страшным: за несколько ночных часов все вокруг, по пояс, покрыл снег. Он и теперь все валил и валил, будто небеса разверзлись. И не было конца ему. Он завалил нам дорогу к жизни… Где эта жизнь? Мы не знали. И не могли двинуться к ней. Однако, снег упрятал от нас и пищу. Это уже было концом… За день, накрытые снежной пеленой, мы ничего не смогли придумать. Тишина вдруг настала, словно нас окутало ватой. Шум реки исчез — Ангара покрылась льдом и движение его прекратилось. Прошли еще один день, еще одна ночь… Мы поняли, что находимся в устъи какой–то небольшой и тоже замерзшей речки. Ничего другого не оставалось, как собрав последние силы — сколько же у человека этих самых «последних» сил? — двинуться по этой речке вверх, вглубь тайги. Там, в лесу, теплее. Там легче добыть «подножный корм». Легче устроить хоть какое–то жилье. И хотя речной лед был уже покрыт глубоким снегом, двигаться по нему было легче, чем через лесную чащу довольно крутых речных берегов. Пойти же вниз по Ангаре мы не могли: через пелену падающего снега мы увидели впереди уже привычные нам неприступные берега–обрывы. Пробираться верхом было опасно. Там могли быть поселки…

— Вот, — закончил Кобаяси–сан… Вот… Так мы добрались до той пади… До «Медвежьей» — так назвал ее Аркадий–сан… Как добрались? Не знаю… Ничего не помню… Да и Ямамото–сан вам не расскажет. Не сможет…

Я сидел молча, потрясенный рассказом Кобаяси–сан. Картины трагических событий на Ангаре, как когда–то видения в ее волнах у Братска — розовые кровавые пузыри у мертвой, простреленной головы Миши Крочека — стояли в глазах. Я снова увидел кровь в бирюзовой глубине реки, искаженное болью, беззвучно кричащее, раздавленное бревнами лицо человека… Я был приговорен вновь и вновь — без конца — испытывать чужую боль… Теперь она отлилась почему–то ангарской стремниной… И увлекаемыми ею в неизвестность окоченевшими, сходящими с ума от нестерпимого грохота завала японцами, намертво привязанными к несущимся в студеном речном потоке обледенелым бревнам…

— Ты чо? Помер, что ли? Элиф тибе все ето вперьвой, вновину?

— Да, нет, Аркаша… Ты мне лучше объясни: зачем мы все это приволокли сюда, — я показал на мешки и туеса с едою, — если мы сейчас уведем отсюда японцев? Ладно, — не сгниет оно, — мороз на дворе. Но ведь растащит всю эту снедь зверье всякое!

— Не. Не расташшит. Мы усё в баньку упрячем. Банька моя — надежнай лабаз от мишков, да россомах! И схочуть взесть, да хрена! Не получисса у их. Проверено за сполдесятка годков. А што уведем… Так надоть, брат. Охотнички, боюся, наведаються: собачкам–та ихим жилле, да и человека спочуять не долга….. Запаха устоялися — их убрать надоть. На время, хотя. А здеся база моя, эслиф никого нету… Охочусь я тута. И на случай усякий разнай…

Я Аркадию верил. Но в чем–то меня одолевали сомнения: хитрит мужик, что–то затеял…

Мы быстро собрались в дорогу, прихватили харчей на пяток дней хода, двинулись еще выше по Каменке, чтобы развернувшись на запад, подойти к верховью Борёмы через мою ишимбинскую заимку. Договорились: японцам разрешить только толкать нарты: они были еще слабы для быстрого движения по горному лесу, теперь уже по грудь засыпанному сухим снегом. По нему бы в ивнячках–снегоступах идти. А у нас не было даже обыкновенных лыж. Их не взяли специально: оставляют даже на сухом, сыпучем снегу долго держащийся след. А следов–то нам с нашими гостями оставлять никак не надо было…

В мое зимовье на Борёме пришли за три дня. Часов за пятнадцать до него зашли в мой дом на Ишимбе, забрали запас продуктов, что заложил у меня Аркадий прежде, чем побывали мы с ним впервой вместе у Соседовых на Чинеуле… Неудобно было очень, но японцев мы с собою в мой дом не заводили — оставили с нартами в чащобе у начала Оймолонской тропы. Поняв мое смущение, Аркадий, озлившись, пояснил:

— Ты, прям, как баба кака–то! Не в цацки играм, — по «лёду тонкому» ходим с друзьяме нашами…. Тута у тибе — нет–нет — геологи гостевають, тунгуса приходють, приятелеф приучил до себя… Ты — один. Грязнов, элиф ишшо кака сука сполошисса — тибе онаму отвечать. А мне — с бабою, да с детишкими?… Стеснительнай какой!… Оне здеся люди новы, да скрытны. Ты у их спроси, стеснитель. Они навучуть, — не глупея нас… Ты думаашь, мне время ессь по тайге шастать — у прятки играть? Эслиф делаю чего — знаю. Не зазря жа мы эфту сменку затеили с Каменки на Борёму, не с «нечего делать»… А ведь у мине ишшо и работа. Она, брат, тоже не покойнее эфтой. А до работы — ишшо дело, етти яво мать совсем, с потрохами… Ввязалси… Пошли!