Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Вениамин Додин

Роман

Издание 3–е

(Восстановленное)

С послесловием

«Памяти Товарищей—Сверстников, граждан России, исчезнувших без вести из спец блока Московского «Латышского Детдома» (Новобасманная, 19, у Разгуляя) в конце 20–х — в начале 30–х годов:

Бронюс Куркаускас

Андрюс Пронас

Юниус Заринь

Вельо Крик

Тойво Пярта

Эйно Кальюстэ

Володя Салонен

Юрис Кирке

Франческа Винт

Клаудиус Ляуксминас

Алекс Утанс

Бронис Круликас

Ирья Ээльма

Яан Пяэсуке

Эпп—Мария Кокамяги

Маале Лейс

Хералд Элькен

Паулюса (Павлика) Поли

Сильвии Кирт

Сийма Лаар

Августа Райг

Марика Турн–и–Таксис

Йохана Хаазевелт

Ивана Корнис

Хендрика Вайскирхе

Антанаса Куниндам

Филиппуса Боома

Луиса Лукас

Яануса Цамерен

Хорста Иоаннсон

Вилли Кюнстлер

Пуля Клюге.

Вечного Им упокоения, пухом земля»

(Из письма И. С.Панкратова И. В.Сталину)

И сух был хлеб его, и прост ночлег!

Но все народы перед ним — во прахе.

Вот он стоит — счастливый человек,

Родившийся в смирительной рубахе.

Александр Галич.

…Колокольный гул тишины… Луна над каменными площадями… Стены качаются… Корчатся провалы слепых бойниц…

Бегу… За мною толпа безлюдных кафтанов несется… Вопль беззвучный пустых заломленных воротов… Черные секиры воздеты над безрукими рукавами… Кричу неслышно… И валится, вдруг, луна… Оборачивается вертящимся колесом огромной машины… Накрывает… Закручивает меня в грохот…

За несколько дней до этого сна мама привела меня к своему старому знакомому в его фотографический кабинет. Кабинет-квартира помещается в унылом двухэтажном доме на углу Кузнецкого моста и Петровки. Бородатый Наппельбаум долго пристраивает меня в необъятном кожаном кресле. Сопит у треноги под покрывалом. Я тоже соплю: мне стукнуло пять лет, и побасенка о птичке, которая вот–вот вылетит «отсюда», меня не воодушевляет — белых халатов откровенно боюсь. Недели через две, вручая маме фотографии, Наппельбаум торжественно произносит:

— Возьмите, Фанни Иосифовна, вашего итальянского мальчика!

— Итальянского? Он и без Италии довольно нашпигован.

Всмотритесь.

Мастер очень внимательно всматривается в меня. Немного погодя:

— Действительно… У ребенка… трагедийные глаза! Откуда такое?

— Все оттуда, маэстро, — от пестроты предков…

— Оказывается… мы такие, профессор?

— Такие, такие, Моисей Соломонович. Такие…

…Глаза мамы. Она держит меня на руках. Свечи ярко–ярко горят. В окнах ночь. В ночи луна. Под луною — близкоблизко – лицо брата Иосифа — Сифоньки. Люблю его до сердечных болей. До слез. Рвусь к нему — ко мне его не пускают: у меня скарлатина. Он тоже плющит нос о стекло и кричит. Кричу и я, счастливый, что вижу его: «Сиськала, блатик мой!» — это было в Мстиславле. Образ его, любовь к нему всю жизнь преследуют меня в долгих разлуках. Как жизнь беспощадно преследовала нас. Разводила постоянно и на много. На годы. Мы бились с судьбою. Но, как и полагается, судьба была сильнее…

Наконец, сегодня, уже глубокими стариками счастливо живя рядом совсем, — в маленьком средиземноморском городке в священной ауре двух с половиною тысчно летней оливы, — друг друга не понимаем…

В Мстиславль, на белорусской Могилевщине, я успел прибыть в маме тотчас после неких берлинских и московских её тревог. Было это уже после долгого голода. После тифа. И после того, когда входивший в фавор Николай Нилович Бурденко заставил власти летом ещё пригласить маму в Москву: в Басманном госпитале ей предстояло восстановить кафедру полевой хирургии, которую, — сорванная на месяц с фронта, — организовала ещё в 1916 году. Слабая — ноги не держат — дело все же сделала. И теперь позволила папе увезти брата и её со мною на его родину, где у моих мстиславльских деда и бабушки — колонистов — сохранилось свое хозяйство. Там мы все — не голодая – дождались встречи: всех со всеми. Но после моего рождения счастливого свидания и долгой безмятежого жития так и не получилось: папа безвыездно работал в Москве, мама наезжала оттуда на считаные дни, если мы заболевали. Через два года папа забрал брата и меня в Москву. Эти дни помню, будто случилось все вчера…