Сергей Григорьянц - Тюремные записки

— Ну, хорошо. Напишите, что вы не будете нарушать законы нашего государства.

Это я писал и говорил десятки раз, как, впрочем, и почти все диссиденты. Мы говорили следователям и в судах, что действуем в строгом соответствии со свободами, записанными в конституции. Что нарушители законов не мы, а те, кто отдает приказы нас арестовывать, судит, содержит в заключении. Написать это еще раз я мог вполне, что и сделал с некоторым недоумением на услужливо пододвинутом мне листе бумаги. После чего меня отвели назад в карцер. Людей этих я больше не встречал, кто они, не знаю — они отделались какими-то неясными ссылками на ЦК КПСС, а не КГБ, когда я вначале спросил об этом.

Дня через три закончился карцерный срок, и меня одного поместили в ту самую изолированную камеру, где, как я уже знал, умирал Толя Марченко. Провел я там недели две, очень заметно нервничая. Мне была отвратительна эта камера и было вполне противозаконно содержание меня в ней одного. Было совершенно непонятно, что же за время моего карцерного сидения произошло в тюрьме: слыша по утрам вывод на прогулку можно было понять, что она почти опустела. Мне по-прежнему по утрам кололи витамины, но теперь фельдшер угрюмо молчал. Лишь однажды заметил:

— Не знаю, что теперь с нами будет.

Где-то в камере напротив оставался Иосиф Бегун и успел мне сказать, расходясь со мной на прогулке, что почти всех из тюрьмы куда-то вывезли. С Иосифом в одной камере я сидел недолго, но меня всегда очень веселила запись на его суде, вошедшая то ли в «Бюллетень «В», то ли в «Хронику». Свидетелями обвинения, рассказывавшими в суде о его антисоветских разговорах по телефону с Израилем были два монтера — Иванов и Сидоров, якобы чинившие междугородный кабель, для этого подключившиеся к нему и услышавшие клеветнические сведения, передаваемые Бегуном.

Защитник сперва задал короткий вопрос:

— Где и когда монтеры Иванов и Сидоров изучали древнееврейский язык — иврит?

— Мы его не изучали…

— Но мой подзащитный Иосиф Бегун — преподаватель иврита и в своих разговорах с гражданами Израиля использовал именно этот — государственный в Израиле язык.

Я провел мало что понимая недели две, периодически безуспешно пытаясь выяснить, почему меня держат одного.

Пятого февраля меня повели к начальнику тюрьмы Ахмадееву, который, не вставая из-за стола, объявил:

— Постановлением Верховного Совета, вы, Григорьянц, амнистированы.

— Но я не просил об амнистии (амнистия предусматривала признание своей вины).

— Ничего не знаю. С сегодняшнего дня вы свободны.

После чего меня отвели назад в тюремную камеру.

Тем не менее, я стал собирать свои нехитрые пожитки и два больших мешка с книгами. Выводя меня утром, Чашин сказал:

— Оставили бы книги нам.

Но «им» книги я оставлять не хотел, а в том, что они попадут в тюремную библиотеку, сильно сомневался. Посадили в привычный воронок вместе с Борей Грезиным. Боре тоже объявили, что он свободен, и, как выяснилось, он уже знал, что отправят его домой — в Ригу. В казанском аэропорту мы попрощались. Мои охранники — конвойный офицер со знаковой фамилией Кандалин (я не раз ее встречал в тюрьмах) — объявили мне, что билетов на самолет в Москву нет и я поеду поездом.

После всего, что творилось в Чистопольской тюрьме, мне очень не хотелось оставаться с охранниками одному в машине. Но выхода не было. Если не недоверие, то неприязнь у нас с охранниками была обоюдной. Я не был уверен, естественно, не показывая им этого, что доеду с ними один живым до Казани. Они же сами не могли понять, что же сейчас происходит в стране, что же будет дальше с ними, если таких как я досрочно и внезапно освобождают. Мы опять стали трястись по заснеженной дороге из казанского аэропорта в город, но вдруг на полпути воронок остановился. Из кабины вылез Кандалин, открыл дверь воронка и сказал мне и двум конвойным офицерам:

Мы возвращаемся в аэропорт.

Действительно, воронок разворачивается, опять трясемся по той же дороге. Опять вхожу в аэровокзал, Бори не видно, но почти в центре зала, к моему удивлению — Янис Барканс, о котором все последнее время я ничего не мог узнать. Посвежевший, немного поздоровевший. Рассказывает, что почти два месяца был в какой-то больнице на лечении. Дав нам недолго поговорить, ко мне опять подходят конвойные и опять объявляют, что в Москву нет билетов. Я отвечаю, что я свободный человек и на городской вокзал поеду не с ними, а на такси — немного денег у меня было. Они все тут же исчезают, и я вижу через окно, что чуть ли не десяток машин такси охранники заставляют уехать из аэропорта. Всё совершенно непонятно и отвратительно, но тем временем из телефона-автомата мне удается позвонить домой, в Москву. Подходит теща — Зоя Александровна. Говорит, что Тома (жена) в Генеральной прокуратуре, пытается выяснить, где я, что со мной, жив ли. Письма от меня опять не доходят месяцев пять, но ей нигде ничего не говорят. На самом деле жена была в калужском КГБ. Накануне ей позвонила Софья Васильевна и сказала, что если она может оказать на меня какое-то влияние, то чтобы постаралась меня убедить подписать все, что мне предложат. Калистратова уже знала о готовящемся освобождении, но Тома не поняла ничего и поехала к моим «кураторам».