Сергей Григорьянц - Тюремные записки

И я дал себя убедить, забрал заявление о голодовке, тем более, что никто в тюрьме меня не поддержал, только Миша Ривкин, услышав, объявил однодневную голодовку (но ни я, ни кто другой об этом не знал), хоть я громко кричал обо всем на коридор и в других обстоятельствах уже за это угодил бы в карцер. Все были озабочены чем-то своим.

На самом деле врали мне все: и медики, и Чурбанов— именно в эту ночь погиб Толя. Как именно он был убит, я не знаю. Недели через три, когда в смерти Толи я уже был уверен (мне в карцер постучал сверху Алеша Смирнов, узнавший об этом из Москвы), стал осторожно узнавать, как же это произошло.

Чурбанов мне нагло ответил:

— Вы же знаете, Григорьянц, что он был глухой.

Но, может быть, это был намек на последствия менингита.

Приехавший через месяц врач из казанской больницы, с которым я уже был довольно хорошо знаком, сказал осторожно:

— Я точно не знаю, кажется, это было воспаление легких.

Ларисе Богораз — жене Толи — официально объявили о смерти от острой сердечной недостаточности. Она не настаивала на дополнительной независимой экспертизе, а позже на эксгумации, не требовала вернуть ей Толины тетради (через много лет какая-то якобы случайная сотрудница тюрьмы вернула ей пять из тридцати тетрадей, хранившихся, конечно, в Толином совершенно секретном деле), не провела пресс-конференцию, которая могла бы всколыхнуть мир.

Бесспорно известно одно: Марченко было демонстративно и преступно отказано во врачебной помощи. По официальным данным, предоставленным его семье, он накануне почувствовал себя плохо и был действительно вывезен из тюрьмы, но не в чистопольскую или казанскую больницу, а в медпункт чистопольского часового завода, где в рабочее время находился один врач, ночью — никого. Толю привезли в три часа дня, в пять — рабочий день у врача кончился и она ушла домой. Толя ночью умер. Даже если допустить, что ему ничто не было подмешано в искусственное питание, баланду или еду из ларька, как это было со мной, Корягиным, Яниным, Анцуповым или не было сделано что-то другое, на что КГБ вполне был способен — его вывезли из тюрьмы, где в отличие от медпункта были два штатных опытных врача, два фельдшера и медсестра. В Чистопольской тюрьме было круглосуточное дежурство медиков. По-видимому, никто и в обеих больницах и в тюрьме не хотел брать на себя ответственность за гибель, за убийство Анатолия Марченко — одного из самых замечательных и героических людей в русской истории.

Но всего этого я пока еще не знал. Демонстративно продолжал набрасывать какие-то будущие статьи, меня охотно снабжали охранники бумагой, а Должиков вязал за меня сетки. Так что и с едой становилось неплохо. Наступил новый 1987 год, прошла еще неделя и вдруг — всё внезапно изменилось. Меня совершенно нагло начал провоцировать какой-то молоденький дежурный. Называл меня на «ты», чего я совершенно не терпел от охраны в тюрьмах, а еще и говорил что-то с издевкой. В конце концов я ему ответил и тут же оказался на 15 суток в карцере. Все мои хитроумные планы, казалось, пошли прахом. Через пару дней по трубе, от Алеши Смирнова, который был в камере над карцером, я узнал о смерти Толи — Леше это тайком вписали в письмо из Москвы. Он явно хотел еще что-то рассказать о событиях в тюрьме, но я ничего не мог понять. Дней через десять меня из карцера куда-то повели, даже не в наш коридор — может быть, в кабинет начальника тюрьмы. Там были два очень хорошо одетых по тем советским временам человека. Один — немолодой, очень спокойный, с хорошо прорисованным интеллигентным лицом, давно не отказывавший себе ни в утренней ванне, ни в хороших одеколонах. Второй — помоложе, очень спортивный и привлекательный, как я научился понимать позже, в элегантном английском костюме. Он был явным помощником, только молчал, иногда даже стоял за креслом не встававшего с него старшего. Мне не торопясь предложили сесть.

Старший сказал, что готовится указ Верховного Совета о моем освобождении, но нужны и формальные основания.

— Не могли бы вы написать, что вы отказываетесь от политической деятельности и раскаиваетесь в том, что совершили?

— Зачем я буду отказываться и каяться — если бы я был готов к этому, не сидел бы девять лет.

— Ну, скажем иначе. Напишите, что вы отказываетесь от антисоветской деятельности…

— Нет, и в советском строе мне, прямо скажем, не всё нравится, да и антисоветской деятельностью у нас называют всё, что угодно.

Старший помялся, пожевал губами. Было видно, что ответы эти он ожидал, но какую-то домашнюю заготовку ему предлагать очень не хочется. Но потом предложил: