Василий Головко - Эхо фронтовых радиограмм [Воспоминания защитника Ленинграда]

— Ты что же, Юра, — спросил я боевого товарища, — в самом деле будешь стрелять, если я побегу?

— Естественно, как приказано, — не то в шутку, не то всерьез буркнул Смирнов. — Ты лучше иди и не разговаривай. Не положено.

За словом „расстрел“ в моей памяти мгновенно оживал летний день 1943 года, небольшая лужайка на окраине Усть- Ижоры, кирпичный домик СМЕРШа. Накануне из штаба укрепрайона пришло письменное приказание выделить от каждой роты двоих представителей и прислать к десяти утра в указанное место для участия в мероприятии. Радиовзвод представлял я.

О каком именно мероприятии шла речь — узнали на месте: показательный расстрел пленных фашистов. Июльское солнце к десяти часам уже набрало силу и жарило так, что хотелось или в тень, или в прохладную землянку. А „мероприятие“ затягивалось, зрителей долго и бестолково строили и перестраивали неподалеку от свежевырытой квадратной ямы. Все-таки человек двести присутствовало, и расположить их так, чтобы всем и все было хорошо видно, задача не простая. Наконец по рядам прокатилось глухое „Идут!“

От кирпичного домика отделилась группа немецких солдат и несколько охранников. Пленных грубовато построили возле ямы. Их было шестеро, все в хорошо подогнанной форме, в сапогах с короткими и широкими голенищами, чисто выбритые. Я впервые видел немцев с такого близкого расстояния и удивился, что не испытываю к этим шестерым той злобы и ненависти, которая всегда кипела при одной только мысли о фашистах и о тех бедах и страданиях, которые они принесли на нашу землю. У этих были нормальные человеческие лица, спокойные глаза, ни страха, ни затравленности, словно их вывели не на расстрел, а на утреннюю прогулку.

Толстенький майор в фуражке с синим околышем зачитал приговор военного трибунала, котором говорилось, что эти шестеро были взяты в плен при попытке совершить крупную диверсию против Ленинграда и его защитников, что все они члены фашистской партии, что на допросах ни один из них не раскаялся в содеянном, что все они заявили о своей преданности Гитлеру и одобряют его разбойную политику. Учитывая все это и особую опасность захваченных фашистов, военный трибунал приговорил всех шестерых к расстрелу.

Я внимательно вглядывался в лица пленных. Они по-прежнему были спокойны, словно не верили в зачитанный приговор. И лишь когда их стали разворачивать лицом к яме, один не выдержал и закричал, что он не фашист, а поляк, что его мобилизовали и он не хотел убивать. Майор, что зачитал приговор, приставил к его затылку пистолет и выстрелил. Точно так же, выстрелами в затылок, были убиты и остальные немцы. Стоя на краю ямы, офицеры СМЕРШа сделали еще по несколько выстрелов по свалившимся жертвам, спрятали пистолеты в кобуру и ушли в свой кирпичный домик. Над освещенной солнцем лужайкой повисло тягостное молчание. Умом я понимал, что расстреляны фашисты, что приняли они заслуженную кару, а на сердце было необъяснимое смятение: ведь пленные, а пленных не расстреливают…

И вот теперь, когда меня самого вели под конвоем, как преступника, я начал осознавать, что могут и меня так же спокойненько шлепнуть, как шлепнули тех шестерых. Воображение услужливо выстроило сюжет: из штаба укрепрайона выходят и строятся солдаты и офицеры, начальник штаба майор Мещеряков зачитывает приказ Верховного о том, что мародеров надо расстреливать на месте, генерал Бесперстов вынимает из кобуры пистолет и приставляет холодный ствол к моему затылку… Дальше резко падал занавес — сознание противилось воспроизводить продолжение. Не могло произойти дальнейшее, не могло! В штабе меня знали многие офицеры, знали, как одного из лучших радистов, как честного бойца — одного из первых награжденного орденом Славы. Да и сам Бесперстов должен помнить меня, ведь это я откопал генерала из-под рухнувшего после разрыва снаряда перекрытия блиндажа. Не мог он забыть тот случай, ведь руку жал, благодарил за спасение.

Солнце уже явно валилось к вечеру. Тени, что падали на дорогу от голых скрюченных деревьев и редких домов, стали длинными и серыми. Уцелевшие в окнах стекла вспыхивали насыщенно-красными бликами, и в этих вспышках я чуял некую безотчетную тревогу, как будто опытный артиллерист брал меня в смертельную вилку.

К штабу укрепрайона вышли через какой-то заброшенный двор с опустевшими постройками, с неприкаянно бродящими по нему собаками. У входа в штаб стояло несколько офицеров, тихо переговаривались, курили. Завидев меня и конвойного, кто-то крикнул, и во двор высыпало человек двадцать, точно, как и представлял я. А потом что-то не состыковалось, хотя на крыльце, похожем на трибуну, появились и начальник штаба, и генерал Бесперстов, и еще какие-то незнакомые полковники. Юра Смирнов поправил гимнастерку и приготовился отрапортовать генералу, что его приказание выполнено, но тот махнул рукой и добродушно сказал: