Владимир Жуков - Страда и праздник

Перо бежало и бежало. Он только не знал, не мог знать, что пишет свою последнюю статью.

Ночью нога не болела, но проснувшись, он обнаружил, что странно горит не только стопа, но и бедро. Боль словно бы поднималась все выше, и к вечеру — уже совсем странно — отдавало в плечо, начался жар.

В комиссариат он не пошел, лежал на диване, раз за разом проваливаясь в душный, горячечный сон.

— А может, у меня тиф? — спрашивал, очнувшись, жену. — Где я мог его подхватить?

Врач определил не тиф, посчитал, что хуже, — заражение крови.

Его перевезли в лечебницу, в Гагаринский переулок. Возле постели в маленькой одиночной палате хлопотали сестры — мерили температуру, давали выпить жаропонижающего, но Анна Андреевна знала, что лекарств, способных побороть заражение, нет — их еще не придумали.

На короткие минуты она выходила в коридор, упершись лбом в холодное стекло, смотрела на заснеженный двор, на голые деревья. Отчего-то все вспоминалась осень восемнадцатого, как почернел Вадим, узнав о гибели двадцати шести бакинских комиссаров, — среди них были дорогие его сердцу друзья по яренской ссылке — Иван Фиолетов и Яков Зевин. А прежде еще было грустное известие: на Урале пал в бою Гриша Усиевич. Вадим нервно расхаживал из угла в угол, приговаривал: «Черт… такие молодые… они еще столько бы смогли!»

«Такие молодые», — приговаривала теперь и Анна Андреевна, и слезы торопливо бежали по щекам.

Когда приходили проведать из комиссариата, она крепилась. Если больному было лучше, провожала в палату, если нет, выслушивала, записывала, передавала потом.

Больше других везло Николаеву. К его черным волосам и темным поблескивающим глазам очень шла белизна больничного халата, он прямо-таки излучал здоровье и жизнелюбие, и Подбельский, заслышав твердые шаги, тотчас забывал о сжигавшем его жаре, просил:

— Аня, это Николаев. Проси его, проси!

Гостю этому не нужны были наводящие вопросы, он был полон новостей, и даже трудное, какую-то очередную неудачу преподносил с усмешкой, словно бы специально приготовив рассказ для не способного сейчас что-либо предпринять наркома.

— Представляете, — деланно удивлялся Николаев, — Любович жив-здоров, должности вашего заместителя не оставлял, а попадает за все почему-то мне. Телефон этот проклятущий — Москва — Харьков… Ну, пустили линию, действует, Владимир Ильич может наконец говорить с Украиной. Только сам слышит прекрасно, а в Харькове какой-то головотяп поставил неисправный усилитель, и до Сталина не дошло ни слова. В одну сторону разговор…

— Ничего, бывает, — тихо вставил Подбельский, перебирая пальцами край одеяла. — Раз заработала линия, значит, победа. Остальное наладится.

— Да, ничего! — лукаво усмехался Николаев. — Владимира Ильича не проведешь. Звонит мне ночью, требует починки к полудню, я обещаю, и мне обещают, а потом выясняется, что монтер и не думал являться в назначенный срок. Ну что с ними делать, Вадим Николаевич?! В конце концов наладили. Но ведь заведующему телефонной связью — выговор, да еще с предупреждением, что в следующий раз Предсовнаркома предаст его суду… Представляете? Владимир Ильич потребовал назначить ответственного за его телефон и не вообще — срочно велел сообщить ему имя, адрес и телефон. И чтобы явился сам, представился по всей форме!

— Правильно, — слабым голосом поддержал Подбельский. — Вы на ус мотайте. Когда Владимир Ильич сердится — здесь и наука, учит он нас, горемычных, как надо работать…

— Это я понимаю! Да как в голову-то каждому вбить, что один человек может дело сорвать, где сто расшибаются в лепешку? Как?

— В том и задача… Иначе зачем мы с вами…

Пока не вошла в палату Анна Андреевна, не показала своим строгим молчанием, что Николаеву пора уходить, они говорили о радиотелефонном передатчике; оба пришли к мысли, что его надо ставить на Ходынке: там есть мачты для высокой антенны и так быстрее — на готовом месте.

— Они уже вовсю передают, — восхищенно говорил Николаев, — и знаете, на днях, мне рассказывали, с одним радистом случился нервный припадок. Это когда он вместо привычной морзянки услышал голос: «Алло, алло! Говорит Нижегородская лаборатория, слушайте!» Теперь бы заводы подключить, да с точным указанием сроков…

Подбельский лежал с прикрытыми веками, дышал тяжело. И вдруг сказал:

— Все будет, Аким Максимович… все. Главное мы сделали, взяли разбег. — И снова прикрыл веки.

Миновал день, еще один, а улучшения не наступало. Врачи понуро сидели возле постели, собирался консилиум, но все слабо верили, что изможденный работой, ослабленный скудным питанием организм возьмет верх над болезнью. Тяжелая тишина повисла в палате.