Абрам Старков - ...И далее везде

— Когда штаб разрабатывает секретную операцию, к дверям ставится часовой, обязанный стрелять во всех посторонних. Мне, готовящему в данный момент тайное блюдо, командование охраны не дало. Поэтому я сам себя охраняю. Каждый, кто без уважительной причины просунет бинокль через переборку, схлопочет по затылку вот этой нежной чумичкой.

Первым и, кажется, единственным пострадавшим был, как утверждают, старший матрос Николаевский, хотя сам он это отрицает…

В 17.00 всплыли. Волна и ветер усилились. Продули балласт, дали ход 12 узлов. Лодку бьет и заливает. Флагмана нашего не видно и не слышно. Счастливого ему плавания, счастливого Нового года! Того же и себе желаем».

— Между прочим, — сказал Григорий Иванович, когда я прочитал эту запись, — мы побывали в лапах еще у одного «утопленника». Но уже в боевом походе, на позиции. Ты не слыхал об этом случае?

— Не слышал.

— Мы только из атаки вышли. Сторожевика рубанули и транспортишко подранили. Может, и потопили, но не уверен, потому как сразу ушли на глубину, бомбы на нас посыпались. Бомбили не точно, думали, мы от берега мористей, на север пойдем. А я, наоборот, к бережку прижался. Выждал, пока отбомбятся, и — в открытое море. Акустик докладывает: горизонт чист. И сразу же из отсеков доклады: скрежет по левому борту. Ну точно, как возле Ньюфаундленда. Но там кормой терлись, а тут носом. И тоже резкий толчок, застопорило, а взрыва нет. Так что опять не минреп. Лодку снова что-то держит. Затонувший корабль, нет сомнения. Но по крену похоже, что попали не под рею, а между мачтой и вантами. Выползать будет сложней. Да там никто нас не преследовал. А сейчас погоня только закончилась и может возобновиться. Штурман сделал расчеты и говорит, что сидим мы как раз в той точке, где вчера потопили транспорт. Получается, что сегодня стали жертвой собственной жертвы… План такой же, как и прошлый раз: утяжелить лодку. Надо растрясти, раскачать ее. Даем воду из кормы в нос. Медленно-медленно сползаем вниз. Но вперед ни-ни. И включение мотора не помогает. Скрежет уже по обоим бортам. Рули неподвижны. Этот «утопленник» покрепче того, ньюфаундлендского, не пускает. «Средний назад!» — командую. Скрежет такой, что вот-вот треснет корпус. И в самом деле что-то трещит. Но за бортом. Треск переходит в грохот. Что-то рушится там, в воде. Мачта, наверно, свалилась. И мы высвободились из второго нашего плена…

Листаем дальше дневник. На какой-то из страничек Григорий Иванович задерживается, вчитывается.

— Гляди, — говорит, улыбаясь. — Забавный, по-моему, эпизод. Это там же, в Атлантике, на переходе из Канады в Шотландию.

«5 января. Атлантический океан.

…К утру ветер начал стихать, волна крупная. Лодку бьет меньше, хотя заливает по-прежнему. Барометр пишет ровную линию: давление 750 миллиметров. К полдню удалось определиться по солнцу, его меридиальная высота всего 7°4′. Снос к норду и назад по курсу. Ночью шли, оказывается, пятиузловым ходом вместо расчетных десяти.

Ветер стих, но волна все еще крупная. Толчеи, правда, нет. Решил увеличить ход, чтобы понемногу нагонять опоздание, которое у нас появилось. На увеличенном ходу снова бьет и заливает, приходится терпеть. Ничего не поделаешь. К сумеркам уменьшил ход: пошла толчея на море. Да и соляр экономим — его немного остается.

Я вчера принял несколько раз холодную ванну, сегодня сильно знобит. Обстановка спокойная, и я большую часть дня провел в каюте.

На другом борту, как раз напротив моей двери, две копки.

Владелец нижней — мистер Шриро, английский офицер связи, сопровождающий нас от Галифакса до Розайта. Говорит по-русски почти без акцента, зовут его Владимир Яковлевич, родился во Владивостоке 27 лет назад, национальности неопределенной…

Как я уже сказал, мистер Шриро — на нижней койке. На верхней — Коля Дворов, молоденький лейтенант, зачисленный в экипаж перед самым переходом. Но он единственный из нас, успевший повоевать: в отряде курсантов военно-морского училища сражался под Москвой, был ранен.

Мистер Шриро и наш Коля не только соседи по койкам, но и товарищи по несчастью. Оба подвержены морской болезни и в качку становятся зелеными, как огурцы. Англичанин не встает со своей лежанки все пять суток этого года. Дворов покидает ее на часы вахты, но вахту он, как командир группы движения, несет реже других офицеров. Он со Шриро часто остаются вдвоем. Вот и сейчас лежат на койках, беседуют.

Дверь моей каюты закрыта, меня не видно, а до этого я так редко бывал в каюте днем, что о моем возможном присутствии забыто. И я становлюсь невольным свидетелем громкого разговора представителей двух миров: мистера и комсомольца.