Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Я выглянул в окно и увидел топчущихся в пустом дворе, разглядывающих номера подъездов двух толстячков, по виду иностранцев. Я спустился, спросил по- французски, кого они ищут, и показал дорогу. Один просиял, другой оглядел меня неприязненно, он был наш — сопровождающее лицо из Союза писателей. Вигорелли вошел в комнату, остановился в дверях, картинно отшатнулся, картинно раскинул руки, воскликнул: «Анна!» Она подняла ладошку, легонько помахала ею в воздухе и произнесла не без строгости: «Привет, привет». Он поцеловал ей руку, сел на стул и заговорил сразу деловым тоном.

Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться, не теряя собственного достоинства, с «реалистически мыслящими» литераторами Запада. Недавний скандал с Пастернаком затруднял сближение, желательное и той и другой стороне. Ахматова оказалась фигурой хотя и вызывавшей претензии тех (не левая — не революционна, как сформулировал Пазолини) и других (не советская и все прочее), но идеальной для создавшейся коллизии («Реквием», гонимость и вообще несоветскость — для них; патриотизм и неконтрреволюционность — для нас; ранг, авторитет и известность — для всех). Однако то, что «Ал–ей Алекс.» (Алексей Александрович Сурков) «очень заботлив», вовсе не означало, что он был заинтересован сохранить привезенный товар в лучшем виде и больше ничем. С Ахматовой его связывали долгие и не схематичные (начальник — подчиненная) отношения. Он напечатал цикл ее верноподданнических стихов после постановления и второго ареста сына — и он же искал ее одобрения своим стихам, говоря о себе: «Я — последний акмеист». Он издал после многолетнего перерыва первый со времени постановления сборник ее стихотворений, прозванный по причине темно–красного переплета и «официального» шрифта «Манифестом коммунистической партии», — жутковатую книжку со стихами о мире (которые она, даря экземпляр, заклеивала автографами других своих стихотворений), с многочисленными безликими ее переводами, — но издал. У него она могла попросить за кого–то, похлопотать о чьей–то жилплощади, он был ее начальство, вполне ее устраивающее. Время от времени она за глаза называла его снисходительно–ласковой кличкой домашнего, но не вполне выясненного происхождения — Суркове р. Она написала, что он был бодр, но когда я читал письмо первый раз, я прочел «добр», и это показалось мне естественным.

Поездка была короткой, Рим не успевал заслонить Ленинград, Аппиева дорога — Крюков канал, Пантеон — Суворовский проспект. Выделенное в письме отточием созвучие «Рим и… дом» •—это не только ахматовская шутка–рифма Roma— дома и вывернутый наизнанку Urbis — Or bis', а как будто из опыта добытое знание, сообщаемое на потом еще не умудренному жизнью адресату, что Рим–мир меньше дома, что дом, во всяком случае к концу жизни, не говоря уж о доме последнем, заключает в себе и все Римы и весь мир.

В Италию, так же как через полгода в Англию, она ездила поездом. Вй вообще нравились путешествия по железной дороге — отчасти потому, что их характер да и само существо почти не изменилось с начала века, когда она путешествовала легко и много, разве что скорости сколько–то возросли. Она вспоминала, как возвращалась с юга в Петроград (мне показалось, это было в самом начале 20‑х, а может быть, в 1916‑м) через Москву: «Приехала в Москву утром, уезжала вечером, видеть никого не хотелось, с вокзала поехала на извозчике к Иверской, помолилась, потом весь день ходила по улицам, было так хорошо быть никем». В этом воспоминании, как и во всех других такого рода, не появлялось и тени тягот передвижения, не только всегда рассказчиками красочно описываемых, но и действительно составлявших чуть не все содержание путешествий того и последующих времен. «Что может быть приятнее поездки через зимнюю Финляндию в комфортабельном русском вагоне! Образец уюта», — сказала она в один из невеселых морозных дней в Комарове, когда серая влажная стужа пронизывала до костей. В последние годы, однако, переезды давались ей все труднее, главным образом из–за болезни сердца. За час до выхода из дома появлялись симптомы Reisefieber, предотъездной лихорадки, иногда случался сердечный приступ. Ездила она только с какой–нибудь близкой знакомой или свойственницей. На вокзал прибывали задолго до подачи поезда к перрону. Как–то раз сидели в зале ожидания на Московском вокзале в Ленинграде, и сопровождавшая ее Стенич- Большинцова вспомнила, как они с мужем провожали Мандельштама и тоже приехали раньше времени; в зале стояла пальма в кадке, Мандельштам повесил на нее свой узелок и произнес: «Одинокий странник в пустыне», Кто–нибудь из молодых назначался ответственным за ахматовский багаж, кто–то постоянно находился возле нее с нитроглицерином под рукой — другой флакон с нитроглицерином всегда лежал у нее в сумочке. Шла к вагону она медленно, опираясь на чью–нибудь руку, и время от времени останавливалась отдохнуть. Я часто бывал или провожающим, или встречающим — главное было идти не торопясь.