Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Ахм.

/Приписка сверху ;J Привет милым ленинградцам»,

[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64. Открытка с видом Пантеона]

«Жду врача из Посольства. Пусть скажет, могу ли я ехать [в) Таормин и пр. Сны такие темные и страшные, будто то, что в Вильнюсе сказала дочка Трауберга, — правда.

Где вы?

Мы еще не знаем дня вручения премии.

Звоните Аде. Пусть меня все помнят.

Ахм.» — [Из Рима в Ленинград , почтовый штамп 9.12.64. Открытка с видом фонтана Треви}

«Сегодня был совсем особенный день — мы проехали по via Appia — древнейшему кладбищу римлян. Крутом жаркое рыжее лето и могилы, могилы.

Потом ездили на могилу Рафаэля. Кажется, он похоронен вчера (в Пантеоне).

Завтра едем в Таормин. Ира две ночи подряд говорила с Аней по телефону.

Ахм.».

[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 10.12.64, письмо пришло, несмотря на перепутанный адрес: вместо «проспект Карла Маркса» Ахматова написала «проспект Ленина». Открытка с видом Пантеона ночью/

«Из Таормина проездом Сегодня с утра мы уже в Таорминине [так!]. Здесь все, о чем я Вам только что говорила. Целый день дремала. Сейчас у меня был Ал–ей Алекс. Он бодр и очень заботлив. Сказал, что г-жа Манцони хочет писать мой лит. портрет. Поэтому просит, чтобы ее приняла [Над строкой приписка:] нужна библиография. Ей очевидно должна заняться Женя. Я так и знала, что Вы загоститесь в Москве. Целую мою Нину в Москве. Привет Вашим.

А.».

[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 11.12,64. Открытка с репродукцией гравюры А. П. Остроумовой–Лебедевой «Крюков канал»]

«Из Таормино проездом, Ахматова. А вот и наш Ленинград. Я — почти в Африке. Все кругом цветет, светится, благоухает. Море — лучезарное. Завтра — вечер. Буду читать стихи из «Пролога». Все читают на своих языках. У меня уже были журналисты. Грозят телевизором. Пишу Нине.

Думаю о ней. Всем привет.

Ахм.

[Приписка сверху:] Ира говорит: «Позвоним когда вернемся в Рим». [Приписка сбоку:) Покупайте воскресную „Униту"».

[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 12.12.64]

«А сегодня для разнообразия вместо открытки — письмо. Вечером в отеле стихотворный концерт. Все читают на своих языках. Я решила прочесть по тексту «Нового мира» три куска из «Пролога», о чем, кажется, уже писала Вам.

Завтра вручение премии в торжественной обстановке — в Катанье, потом опять Рим и… дом.

Все, как во сне. Почему–то совсем не трудно писать письма. Вероятно, меря кто–нибудь загипнотизировал. Врач дал чудесное лекарство и мне сразу стало легче. Как моя Нина? — Чем бы ее потешить…

Надо думать — Вы уже в Ленинграде. Прошу Вас передать мой привет Вашим родным. Сейчас ездила смотреть древний греко–римский театр на вершине горы.

Позвоните Ане и скажите, что мы с Ирой живем дружно и она чувствует себя хорошо.

Будем звонить из Рима.

А,».

[Телеграмма. Из Катании 14.12.64 в Ленинград] tous va bien demain partons pour Rome Achmatova (все благополучно завтра едем в Рим Ахматова).

Как–то раз Ахматова попросила меня отвезти письмо Суркову. Я предварительно позвонил ему по телефону — оказалось, он за границей. «Ну, значит, скоро вернется, — сказала Ахматова. — Это раньше за границу уезжали надолго, а сейчас две недели — и назад». Такая же была и ее поездка.

Ей предшествовала встреча в Москве с Джанкарло Вигорелли, председателем Европейского литературного сообщества, кажется, им самим и организованного. Ахматова принимала его на Ордынке: на ордынском совете решено было, что удобнее и эффектнее всего сделать это в «детской», полулежа на кушетке. Она надела кимоно, припудрилась и прилегла, опираясь на руку, — классическая поза держательницы европейского салона, мадам Рекамье и др., на что–то в этом духе и был направлен замысел сценария; плюс сразу возникшее сходство с рисунком Модильяни, неожиданное. Кимоно было новое, может быть, уже то, которое прислал брат Виктор из Америки, кроме него, ее гардероб украшали — как домашнее, и одновременно слишком парадное для домашнего, платье — еще одно–два старых, чтобы не сказать ветхих, давнего происхождения. (Возможно, этот стиль начался с Пунина, с его поездки в Японию; о визитах к ней японцев–переводчиков упоминалось мимоходом — за исключением одного, который произвел на нее сильное впечатление. Это был переводчик полного собрания сочинений Толстого, она из вежливости спросила его, переводил ли он еще кого–нибудь из русских, он ответил: «Да, всего Достоевского»,)