Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Мне, лишенной огня и воды,

Разлученной с единственным сыном…

На позорном помосте беды,

Как под тронным стою балдахином.

«Но кажется, это не ко всем?!» — уточнение необходимое, лукавое и тонкое. Это эпиграф скорее к образу Ахматовой из «Записок» Чуковской, чем к ахматовской поэзии. Отношения между двумя женщинами начались в кошмаре 30‑х годов, это задало тональность и их развитию в дальнейшем. Но Ахматова была и такая, и другая, и, как любила она говорить, «еще третья». Дневники — уникальный документ, но беседа с установкой, пускай бессознательной, на запись лишается той нелогичности, бессвязности, а часто и бессмысленности, которые делают ее подлинно живой. К тому же и Ахматова подозревала, что за ней записывают — правда, среди предполагаемых ею эккерманов имени Чуковской я не слышал, — и иногда она говорила на запись, на память, на потомков, превращаясь из Анны Андреевны в «эреперенниус- пирамидальциус». Ахматова была с Чуковской совсем не та, что, например, с Раневской, — не лучше–хуже, не выше–ниже, просто не та.

Что касается упоминания об Алексее Баталове и «Трех толстяках», то он незадолго до того снял свой первый фильм «Шинель» и готовился снимать второй, по политической сказке Олеши. Как актер после картины «Дело Румянцева» он был баснословно популярен и любим кинозрителями обоих полов и всех возрастов. Ахматова притворно жаловалась, что посетители, знающие о ее дружбе с этим семейством, непременно спрашивают у нее: «А не знаете, над чем сейчас работает Баталов?» Он ее утешал: «В любом клубе, на всякой встрече со зрителями меня первым делом спрашивают, как здоровье Смоктуновского». Как–то раз, когда все сели обедать, ему принесли телеграмму от испанской красотки, героини его недавнего флирта: «Писать бесполезно». Испанку и ее умение вместить все в два слова присутствующие достойно оценили. Ахматова сказала, улыбнувшись: «Красиво… Ах, какие сволочные телеграммы я давала за свою жизнь…» Раневская согласилась сниматься в фильме, приезжала в Петергоф на кинопробы, но в конце концов тетушку Ганимед сыграла Рина Зеленая, с которой ему как режиссеру было проще сговориться.

Возможно, сейчас я располагаю письма не совсем в том порядке, в каком они приходили ко мне, хотя доводы именно в пользу такой последовательности достаточно основательные.

«Толя,

Анюта по ошибке захватила томик Мистраль и мои стихи. Пусть Таня вернет их на место.

Вчера у меня были Карпушкин и Маруся. Очень спешат с Тагором, которого необходимо сдать до 1 июня.

Ахм.

Не вздумайте мне звонить, Я знаю, что Вам запрещено вставать».

«Толя!

Все дело в Вашей пьесе. Это я объясню подробнее при встрече. Очень прошу мне верить. Остальное все на прежних местах. Берегите себя. Если можно, напишите мне несколько слов —■ я еще не верю, что говорила с Вами.

Ну и утро было у сегодняшнего дня! — Бред

А.».

«9 вечера.

Толя,

Наташа Горбаневская принесла мне «Польшу». Там стихи, которые Вам кое–что напомнят. Мы посадили сына Наташи на большую белую лошадь, он сморщился. Я спросила: «Ты боишься?» Он ответил: «Нет, конь боится».

Н. А. жалуется, что Вы очень строгий. Толя, не безумствуйте. <;…> Не могу сказать, что мне было очень приятно это слышать… Унижение очень сложная вещь. Кажется, как всегда, накаркала я. Помните, как часто я говорила, что Природа добрее людей и редко мешается в наши дела. Она наверно подслушала и вежливо напомнила о себе.

Дайте мне слово, что против очевидности Вы не выйдете из больницы. Это значило бы только то, что Вы хотите в нее очень скоро вернуться и уже на других основаниях. Я про больницу знаю все. Но довольно про больницу — будем считать, что это уже пройденный этап. Главное, это величие замысла, как говорит Иосиф.

Саша расскажет Вам, что я делаю. А в самом деле я сонная и отсутствующая. Люди стали меня немного утомлять. Никому не звоню. Вечер будет 23 мая.

Напишите мне совсем доброе письмо.

А это правда, что Вы написали стихи?

Анна.

2 мая. Ордынка».

«3 мая.

Толя,

и я благодарю Вас за доброе письмо. Сегодня день опять был серый, пустой и печальный. По новому Мишиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков — заплакала. Это случается со мной так редко. Вечером был Кома — принес цветы, а Ника принесла оглавление моей болгарской книжки — она составила ее очень изящно. Была у меня и ленинградская гостья — Женя Берковская.

Не утомляйте себя Тагором.