Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Не повторяй — душа твоя богата — Того, что было сказано когда–то. Но. может быть, поэзия сама — Одна великолепная цитата.

Или соблазняли предположить (а ни на чем мы не любим так настаивать, как на предположении, более чем достаточно, но менее чем необходимо доказываемом), что Ахматова нашла в слепневеком доме томик Батюшкова и читала его той зимой? Возможно, это было бы убедительно в отношении другого поэта, но Ахматова не сочиняла стихов, чтобы что–то проиллюстрировать и находила именно то, что искала. Иначе говоря: что цитируется? — это только первый вопрос неплодотворный без второго: почему цитируется это? Крут каких культурных ассоциаций, какой сюжет, какой миф втягивается выбранной цитатой в стихи (и — зеркально: какое конкретно- место культурной вселенной через приведенную цитату отныне обозначено новыми стихами)? «Пусть все сказал Шекспир, милее мне Гораций». Что «все» сказал Шекспир? Чем милее Гораций? Почему в связи с такой–то темой вспомнен Шекспир, а с такой–то — Гораций? Какой знак подают в ахматовских стихах тот и другой? И что

означает — в системе ахматовской шифровки — их неожиданное соединение в одной строке?

Искать скрытые цитаты в живой речи Ахматовой было бы занятием бесполезным: всякий человек гораздо чаще бессознательно, чем сознательно, цитирует множество других. Зато то, что она вспоминала применительно к возникшей ситуации» всегда бывало неожиданно а, как правило, смешно.

Она ввела в обиход понятие «Ахматовка». Распределить желающих видеть ее оказывалось иногда нелегким делом, визиты наезжали один на другой, посетители входящий и выходящий сталкивались в дверях, в прихожей, кто–то с кем–то был несовместим, кто–то к кому–то ревновал. Словом, узловая станция с напряженным графиком и неизбежными авариями. В Ленинграде это случалось реже, в Москве чаще. Однажды я пришел к ней днем, она сказала, что назначила на вечер такого–то. «Как такого–то! Уже назначен сякой–то, вы все перепутали». Нисколько не расстроившись, она произнесла: «Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета… — И после паузы, по слогам: — Ло–ре–ле-я». В самый первый миг мне это показалось неуважительным по отношению к «классическим» стихам, к декабристам, к каторге, повой обидой Мандельштаму от «европеянки». Но тотчас стало ясно, что это для нее в первую очередь стихи молодости, которых когда–то не существовало, которые при ней возникли, были на слуху и на языке, много раз повторялись и, вероятно, подвергались, как все в молодости, подшучиванию друзей.

Когда прощались, она иногда вместо обычных пожеланий и напутствий проговаривала из Фета: «И лобзания, и слезы, и заря, заря», — и, когда я как–то раз ответил что–то вроде, что «не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет», она сказала, что ее любимое фетовское стихотворение «Alter ego», и продекламировала:

Как лилея глядится в нагорный ручей.

Ты стояла над первою песней моей… —

а потом подарила оттиск статьи Недоброво «Времеборец (Фет)», проникновенной я очаровательной, но хотя и направленной на то, чтобы снять с Фета клеймо «пошот, боркое хыданье», однако лишний раз привлекающей внимание к этой пародии на знаменитое «Шопот, робкое дыханье». И я подумал, читая статью, что Анна Андреевна, снижая конец стихотворения, знала, конечно же, как досталось и началу.

Иногда, когда мы выходили на прогулку (этому предшествовало; «Дайте мне мои восемь солдатских минут на сборы») и я протягивал руку для поддержки, то она, грузно на нее опершись, предваряла первый шаг стишком неизвестного мне происхождения: «Ну? Бобик Жучку взял под ручку?»

Апрельским вечером 1964 года мы сидели за столом у Ардовых, на Ордынке: Ахматова; Аманда Хэйт, молодая англичанка, тогда писавшая диссертацию об ее поэзии: другая англичанка, подруга Аманды, и я. Еще накануне я условился с девушками, что они заедут сюда за мной и мы отправимся в чей–то дом, где я начитаю на магнитофон, особенно внимательно следя за произношением, хрестоматийные русские стихи, после чего мы на этом же магнитофоне послушаем записи Beatles, недавно вошедших в моду. Когда подошло время отъезда и об этом объявили Ахматовой, оказалось, что она рассчитывала провести с нами весь вечер Девушки по–европейски любезно и так же категорично объяснили, что «нельзя не ехать, если нас ждут». Я колебался: нарушать договоренность, а главное, отказываться от задуманного развлечения не хотелось. Посидели еще некоторое время, потом поднялись. Анна Андреевна иронически на нас поглядела и жалобно сказала, показав им на меня: «Увозите? А еще просвещенные мореплавательницы!» Это побитый Расплюев в «Свадьбе Кречинского» сокрушается: «Бокс!., английское изобретение!. А?. Англичане–то, образованный–то народ, просвещенные мореплаватели…» Смешно было, потому что к месту, и еще смешнее, потому что. по логике происходящего, совсем не к месту. При чем тут, тут, где она только что сидела величественная, безмолвная, неподвижная, да и сию минуту сходит, опираясь на мою руку, вниз по ступенькам, как будто двинулось изваяние, она, из чьих скорбно сомкнутых уст ожидаешь услышать разве что глухие и торжественные слова про шелест трав и восклицанье муз, — при чем тут Бобик? При чем тут, в тесной комнатке, куда вместе с посетителем, прочищающим оттаявший нос, врывается кухонный чад и где под топчан впихнуты два картонных чемодана: рукописи и одёжа, — при чем тут Лорелея?