Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Он и внешне не изменился за эти годы — та же неврастеническая привычка по-петушиному закидывать голову, тот же спадающий на плечи огненный водопад кудрей, та же надменная бородка испанского гранда, те же невероятно высокие футляры крахмальных воротничков и безмерно широкополые шляпы. Даже видавшие виды парижане и те не сразу привыкли к облику российского трубадура, являвшего собой странный для них сплав загадочной славянской души, английской респектабельности и монпарнасской вычурности.

И все-таки в строго деловой тональности коротенького послания к Ирине Кнорринг звучит одна щемящяя, скорбная нотка. "И я был тогда пасмурный", — как бы оправдывая себя в чем-то, пишет Бальмонт. Эта брошенная им мимоходом фраза неслучайна, она может объяснить многое. Уже появляется ставшая вечной спутницей поэта трагическая пасмурность. Едким туманом она будет обволакивать всю его дальнейшую зарубежную жизнь, она будет омрачать его редкие радости и усугублять горечь его неудач. С годами она наберет силу, примет маниакальные формы тоски, отчаяния, безысходности, обреченности и в конечном итоге приведет к неизлечимому, роковому душевному недугу.

Ровно через полтора месяца после отправки письма Ирине Кнорринг Бальмонт заканчивает одно из своих лучших стихотворений "Заветная рифма". Оно озарено светлой грустью рожденной в его душе образами далекой Родины:

В конце стихотворения снова звучит та же скорбная нотка, уже услышанная нами в письме к Ирине Кнорринг:

В этих строчках нет даже и намека на прежнюю "ветроподобиость" бальмонтовской души. В них — действительность, безотрадная, бесперспективная…

Когда я бывал у Николая Николаевича Кнорринга, меня всегда как магнитом притягивал висевший у него рисунок французского поэта, писателя, драматурга, кинорежиссера и художника Жана Кокто. Дело прошлое, но я даже чуть-чуть завидовал ему.

Теперь этот рисунок находится у меня. Я им особенно дорожу, так как он связан с проведением в Париже цикла мероприятий, посвященных столетию со дня смерти Пушкина.

1937 год вошел в историю мировой культуры как год торжества русской поэзии, торжества пушкинского гения.

С особым размахом юбилей проходил в Москве. Среди москвичей крылатой стала фраза Николая Тихонова — "Такого настоящего праздника, как сегодня, не видел Пушкин!".

Перелистаем центральные газеты за февраль 1937 года. Все их материалы посвящены только Пушкину — "Проза Пушкина", "Сатира и юмор Пушкина", "Новые материалы о Пушкине", "Пушкин в истории русской общественной мысли", "Пушкин и Чернышевский", "Мировоззрение Пушкина", "Исторические взгляды Пушкина", "Пушкин и античность", "Язык пушкинской драмы". Пушкин… Пушкин… Пушкин… Вся страна, "всяк сущий в ней язык" с любовью называли это солнечное имя.

"Можно ли было на торжественном заседании в Большом театре, где собрались лучшие люди красной столицы, — читаем мы на первой полосе "Литературной газеты", — слушать без волнения гениальные строки пушкинского "Памятника", исполненные на языках многих советских народов — калмыцком, адыгейском, казахском, киргизском, украинском, каракалпакском и других?

Пригласительный билет в Дом советского писателя на концерт, посвященный 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина