Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Письмо Вас. Ив. Немировича-Данченко

Письмо И. О. Дунаевского

Повторяю, я к Вашим услугам и на все Ваши вопросы с удовольствием отвечу. Читаю Вас постоянно и радуюсь нашему заочному знакомству.

Примите, дорогой собрат, мой искренний привет.

Крепко жму Вашу руку. Вас. Немирович-Данченко" [42] Первая публикация. .

Письма Немировича-Данченко к Кноррингу, переписка Ирины Кнорринг с Бальмонтом — все это укладывается, естественно, в рамки определенных взаимоотношений.

И вдруг — письмо Исаака Осиповича Дунаевского, отправленное из Москвы в Париж 1 сентября 1947 года.

Объясняется это очень просто — в 1915 году Дунаевский окончил Харьковскую гимназию, директором которой был в то время никто иной, как Николай Николаевич Кнорринг.

Я убежден в том, что письма, подобные тому, которое сейчас лежит передо мной, пишутся раз в жизни. Для того, чтобы написать так доверительно, как написал Дунаевский, нужен необыкновенно сильный эмоциональный всплеск души.

Со дня написания письма прошло более тридцати лет. Этот солидный срок дает нам сегодня право, не нарушая элементарных этических норм, познакомиться с его содержанием. Тем более, что для нас это не просто письмо, а скорее взволнованный автобиографический рассказ композитора о себе, о своих мыслях, чувствах, привязанностях, о своих взглядах на музыку.

"Дорогой Николай Николаевич!

Вы были правы: получение Вашего письма глубоко меня поразило и потрясло , — пишет Дунаевский. — Нет!

Конечно, я не забыл Вас и не мог забыть чудесных воспоминаний моей гимназической юности и наших музыкальных вечеров, путешествий к Вам на Карповку, Вашу милую, хорошую семью, Вас, дорогой Николай Николаевич, нашего директора и воспитателя, чью подпись я любил подделывать и мог бы подделать после короткой тренировки и сейчас. Это все мелочи, о которых я говорю, но они свидетельствуют о большом , — о глубоко живущих в сознании воспоминаниях, о радости их, о том, что они давно уже стали частью нашей жизни, помогая нам во многом в трудные поры нашего бытия. Таким остался я, таким остался и старший брат мой, Муня, с которым мы совсем недавно, как это часто и раньше делали, вспоминали наши школьные годы. Вспоминали наши обратные путешествия от вас на Грековскую улицу, когда, полные музыкальных впечатлений, наперебой распевали на ночных улицах Харькова любимые темы, невольно ускоряя и замедляя темп шага. Вся жизнь вихрем пронеслась в один миг при взгляде на Ваше письмо, ибо я сразу же узнал Ваш почерк.

Прежде всего, я рад тому, что Вы живы, что, несмотря на многое пережитое, Вы существуете. И, честно говоря, после нашей переписки в на чале двадцатых годов, никак не думал когда-либо услышать Ваш голос. Да и можно ли было надеяться на это после страшной войны, унесшей по разным причинам и обстоятельствам столько человеческих жизней. И вот я держу в руках Ваше письмо. Это — подлинная радость, ибо как хорошо сознавать, что близкие тебе люди живы. Мы потеряли много дорогих людей, чья гибель была как-то особенно ощутительна. Но есть такие дорогие люди, за сохранение которых мы особенно горячо благодарим судьбу. К этим последним я искренне и взволнованно причисляю Вас.

О себе пока скажу кратко, хотя об этом хотелось бы и поподробнее написать. Но сразу всего не охватишь.

Коль скоро Вы следите за моим музыкально-творческим путем, то не буду особенно распространяться о том, как "дошел я до жизни такой". Одним словом, стал заметным человеком, обласканным моей страной, наделенный титулами и званиями, награжденный несколькими орденами. Общественное положение занимаю высокое, много работаю, творю, одним словом, живу полнокровной советской жизнью, какой здесь живут многие люди моего круга, моей профессии. Непосредственно в войне не участвовал, так как наше государство тщательно оберегало кадры творческой интеллигенции. Я с 1938 года беспрерывно являюсь художественным руководителем одного из крупнейших ансамблей песни и пляски — Железнодорожного ансамбля.

Несмотря на то, что мое имя широко известно, я всегда поражался и поражаюсь отсутствию всяких попыток наладить связь со мной со стороны многих моих гимназических товарищей. В чем тут причина, не могу понять. То ли отсутствие потребности, то ли обстоятельства большой и напряженной деятельности, которую ведут здесь люди моего круга и уровня, то ли стеснительность и опасения, как бы поднявшийся в гори бывший товарищ не оказался гордецом, зазнайкой, не помнящий родства.