Николай Жеребцов - Представитель П/Я

Миновали старое поморское кладбище — все, что осталось от Харловки, славившейся когда-то императорской семгой. В конце кладбища, за выветренными крестами, виднелись две железные, крашенные в синий цвет, пирамидки с красными звездами.

— А это чьи могилы?

— А… Это? — охотно отозвался латышский детина, — приезжали к нам тут двое доработчиков!

В мокрых ботинках юмор и сатира воспринимаются очень плохо.

Семги в Харловке давно не стало. Она любит кристально чистую воду, а тут, на побережье, войска ПВО: дизельные кабины, из которых просачиваются в реку солярка, масло и прочий гайморит. Семга теперь живет в соседней Норвегии.

А насчет двух могил латыш-таки наглядел в прибойную воду. В тот день приехали в часть два маячника: дела поделать, со спиннингом побродить. Приехали на моторке и в тот же день уплыли.

Утром с маяка сообщили, что их лодку нашли пустой, вблизи острова. К вечеру на остров дул сильный ветер, и они не смогли причалить. Мотор нашли в воде, привязанный длинным ремнем к перевернутой лодке. Хотели, видимо, использовать его как якорь, но из-за этого лодку перевернуло. Выбраться в большой прибой на скалистый берег почти невозможно, а держаться на воде в спаспоясе можно недолго: в Северном море человек, попавший в воду, живет полчаса от силы, затем следует переохлаждение.

Много раз везло на погодные причуды. Январский Норильск, и температура за окнами гостиницы минус сорок восемь. Заштурмуешь аляску так, что становишься похожим на огромную черную электробритву «Бердск», и — в гастроном или в кафе, кушать оленьи сосиски.

На точки выезжать стоит только в глухом теплом кунге с печкой внутри. Кунг, или, вернее, военный автомобиль «Урал», подходит к дверям гостиницы.

В общем, не видел никакого Норильска.

В туркменский Ак-Тепе попал в июле, когда термометр выдавал сорок три в тени.

Извольте пожить, как древнегреческий циник, в бочке — в старой цистерне, оборудованной под жилье.

Днем лежал, обложившись мокрыми простынями, на койке, почитывая досужие исторические вымыслы. Ночью на пустыню опускалась неспокойная прохлада: выходил побродить по дорогам. Ночью здесь тишины не бывает. В оазисах противно верещат древесные лягушки и еще кто-то, по открытым местностям с топотом носятся ушастые ежики.

Охо-хо русским парням, которых судьба загоняла сюда служить. Есть ведь туркмены, много туркменов… Так нет же, туркменов — в Норильск! Должны же все узнать свою страну. Вот таковский, блин, туризм!

Вершиной счастья было плюхнуться на сиденье самолета, летящего на Урал.

Включил верхний вентилятор — вокруг лица завертелся прохладный воздух. Очень хотелось нажать кнопку вызова бортпроводницы, и когда она придет, закатив глаза, тихо прошептать:

— Стюардесса! Мне… очень… очень…хорошо!

Еще был Кизил-Атрек, куда пришлось добираться шесть часов из Кизил-Арвата.

Шофер ЗИЛа, коренной житель, Байрам-кули, всю дорогу молчал, но по приезде оказал восточное гостеприимство: пригласил во двор дома, разостлал ковер, накормил и напоил верблюжьей простоквашей — чалом.

На дворе была глубокая ночь, и в полной тишине откуда-то неподалеку доносились страшные звуки. Не то хрип, не то бульканье.

— Это спит мой верблюд, — сказал Байрам-кули, — три месяца он жил пустыня. Теперь пришел и спит.

В часть он повез меня на своем мотоцикле, и в свете одинокой фары часто виделось, как с телеграфных столбов слетают тревожные тени больших пустынных птиц.

Туркмения — это, прежде всего, дыни. К концу странствий я стал большим бахчезнаем. Перепробовал всяких: серые, крапчатые, желтые, полосатые в трещинах, как на старинных картинах, в сетках, продолговатые, как мяч регби, круглые и величиной чуть больше кулака.

Как чудесно выйти на какой-нибудь станции с поезда, идущего в Ашхабад, и возвращаться в купе, имея полукруглые руки. Есть, обливая подбородок душистым соком, пока в окне поезда проплывают серые неухоженные барханы. Заваривать в кружке зеленый чай и снова есть дыни.

Еще азиатские края были хороши тем, что здесь можно было разжиться интересными книгами. В то время, когда полки наших магазинов трещали от спуда графоманской литературы, в любом восточном городе можно было купить Цветаеву или Булгакова труднопроизносимого издательства «Казусы». Книги по тем временам еще крамольные, но здесь их печатали в надежде, что никто не купит.

Первый, после прибытия из командировки. день в отделе начинался как правило с написания командировочного отчета.