Николай Жеребцов - Представитель П/Я

Он постоянно нас путал. Называл Костю Мишей, путал Стояка с Фадей, а Миньке вообще говорил: «Эй!».

Не выдержав такого беспредела, Костян набрался наглости и назвал шефа Севастьяном Варлаамовичем. Тот поднял от бумаг умные беспокойные глаза, сдвинул на нос очки в тонкой оправе и, как обычно, ничего не понял.

К концу второго года наша ватажка немножко подфранцузилась: Миньку стали звать Мишелем, Фадю — Бовэ, Стояк стал Сержем. Еще Стояк вспомнил, что он древних польских и притом дворянских корней, стал зазнаваться, выпячивать вперед нижнюю розовую, как у ягодной барышни, губу, чаще гостить пролетом в Питере. У него там, видите ли, бабушка, и он единственный наследник престижной квартиры на петроградской стороне.

Дознавались: кто оставил на подоконнике баночку с майонезом? Так и не найдя хозяина, майонез пустили в дело, а Костян голосом конферансье объявил:

— Майонез Стоинского. Прощание с родиной.

Костян очень не любил политику — как внешнюю, так и внутреннюю. В то время народный любимец уже мостил пути во власть, а Костя, глядя в телевизор или куда-то дальше, язвил грустно и мудро:

— Ох и слез будет!

Еще его доставало скупердяйство шефа насчет отгулов. За субботу или воскресенье, проведенные в пути, положен отгул. Он все записывал в толстую тетрадь к Выругаеву и очень злился на шефа, когда тот говорил:

— Костя (или Вася), ну какие у тебя могут быть отгулы?

— А вот (на манер гроссмейстера), у меня все записано.

Раз он решил отомстить. В тот день шеф вышел из своего кабинета и объявил отделу:

— Меня завтра не будет…

Не успел он досказать, почему его завтра не будет, как Костян подсуетился:

— Юрий Васильевич! Ну какие у вас могут быть отгулы?

Шеф, как всегда, поморгал глазами и ничего не понял. Он просто хотел ехать на следующий день в арбитражный суд, для опротестования штрафа.

Второй раз Кольский полуостров принял меня более радушно. Лето, июнь, и никаких штормов. Правда, в ожидании посадки на теплоход пришлось жить в североморской «Ваенге», так как в «Арктике» мест не оказалось. Сосед по комнате попался на редкость разговорчивый. Приятели называли его Юрцом. Служил он на ракетном крейсере «Киев», что стоял на рейде Североморска. Юрец был еще очень молод и в свободное время любил поупражняться в красноречии.

Не пощадил он и родное судно, рассказав, как однажды на крейсер с концертом приезжал женский ансамбль «Березка».

Ансамбль водил с экскурсией по судну сам капитан, имея при себе наиприличнейший парадный мундир, и с нескрываемой гордостью рассказывал о мощи отечественного флота, как вдруг по громкой связи по крейсеру стал транслироваться разговор боцмана с коком. Наверно, на камбузе кто-то нечаянно нажал кнопку громкой связи, и вся команда вместе с экскурсантами узнала немало пикантных подробностей про мать, крестителя и ангелов кока.

Капитан побледнел, как будто его заставили чихнуть в чан с крахмалом, и стал теребить старпома за рукав, чтобы бежал и быстрее выключил.

На камбузе в это время боцман, скорее всего, увидел, что кнопка включена — взял да и выключил, чтоб не мешало вдохновению. Старпом влетел как ураган, ткнул пальцем в кнопку, и по судну пронеслось:

— Твою мать! Ты тут матюгаешься, а по кораблю два вагона б…ей шастает!

Когда у Юрца истощалось красноречие, я уходил на побережье слушать волны. Мне нравилось смотреть на чаек и бакланов, озабоченно клюющих песок возле кромки воды.

Незаметно приспела посадка на «Аллу Тарасову» — очень хороший, нет, самый лучший в жизни теплоход. Он тоже был полон солдат, но солдаты были веселые, летние. На верхней палубе, в общем салоне, громогласно хохотал огромной комплекции и латышской внешности детина:

— Ну, я и двинул-то ему всего только раз! За что же судить-то было?

Позже выяснилось: он действительно латыш, намял своему земляку за нелучшие дела физию, и его возили на суд в Мурманск. Правда, оправдали и отправили обратно в часть.

Веселый латышский богатырь оказался мне попутчиком: он и сопровождающий его лейтенант были из харловской части, куда и был мне вызов.

С теплохода мы перегрузились на мотодору, моторную лодку, так как в захолустной Харловке не было причала. Да, собственно говоря, вообще не было никакой Харловки — только войсковая часть.

С мотодоры пришлось выпрыгивать в прибрежную воду, и мне не повезло: сзади накрыла большая прибойная волна.

Мы шли по песчаной косе: впереди латыш с лейтенантом, сзади — я, всхлюпывая ботинками при каждом шаге.