Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Пока мы еще оба там работали, то, бывало, поднимаясь от парковки по небольшой лестничке, я разводил руки, словно обнимая «Стены», и говорил: «Мисс Лайонс, придет день – и все здесь будет ваше». Теперь я ощущаю себя виноватым, что взял ее на работу, – не только из-за того, чем это кончилось, – просто я на себе почувствовал, как влияет на человека зрелище казней. После ухода на пенсию я спать не мог, все размышлял о том, что пришлось видеть. А когда красивая рождественская песнь вроде «Ночь тиха» заставляет вспомнить о смерти, понимаешь: твоя жизнь пошла куда-то не туда. Мне снилась Карла Фэй Такер, и Гэри Грэм, и Кеннет Макдафф. Кеннет Макдафф – не такой человек, которого захочешь видеть во сне, но в моей памяти он отпечатался навечно.

Мне снилось то, о чем осужденные говорили в своем последнем слове, например, большой кусок из послания к Коринфянам. Снилось, как мы едим черешню с Джеймсом Битхардом перед его казнью. Снился парень, которого прозвали «Горошинкой» – безобидного вида юнец, убивший полицейского. В перестрелке он получил рану, и у него начались осложнения; его отправили в больницу в Галвестоне, прооперировали, привезли обратно и казнили.

Подобные сны я видел по несколько раз в неделю, но старался о них не говорить. Мог рассказать жене какую-нибудь забавную историю из тюремного быта, только не всякую пакость. Такое я держал при себе.

Увлечений у меня не было, в гольф я не играл. Записался на занятия в спортзале, – и так и не собрался пойти. Моим увлечением и главным делом оставалась работа. На пенсии мне вначале понравилось – каждый день тебе выходной, но чем дальше, тем больше и больше у меня было свободного времени, а свободное время ведет к размышлениям. А подобные размышления усугубляют тягу к спиртному. Я пил все больше, начинал каждый день все раньше и заканчивал в баре. Частично от скуки, частично от желания забыться.

Когда-то я читал Писание. Мальчиком даже прислуживал в алтаре. От обрядов я отошел, а веру сохранил. Когда я болел, мы с Джимом Брэззилом вели долгие беседы о Боге и о том, что со мной будет после смерти. Я часто спрашивал: «Когда во время казни твоя рука лежала на колене осужденного, ты ощущал, как его душа покидает тело?» Брэззил говорил, что это очень напряженный момент, и он чувствовал, как осужденный постигает присутствие Господа.

Сам я видел, как на кушетке умерло 219 человек, однако переживал я не из-за тех казней, которые помнил, а из-за тех, которые забыл…

Меня расстроило, что Ларри чувствует себя виноватым, поскольку взял меня на эту работу, ведь я и не думала на него обижаться. Он был прекрасный человек и самый лучший пресс-представитель тюремной системы. Мы с ним как бы стали членами маленького странного клуба, куда никого не приглашают.

На свете не так уж много людей, которые представляют, каково это – видеть столько казней. Начальники тюрем приходили и уходили, охранники из конвойной команды приходили и уходили, техники инъекционной бригады приходили и уходили. Все приходили и уходили, кроме меня, Ларри, капеллана Брэззила и Грачука. Однако Грачук считался скорее гостем нашего «клуба», ведь он-то все еще посещал казни и обсуждать свои чувства по этому поводу не собирался, – пока работает.

Когда исполнительный директор спросил, как я могу идти и смотреть на чужую смерть, я подумала: «А сам бы ты не смог? Меня, значит, туда посылать можно, – уже почти в трехсотый раз». Правда, всерьез я на него не обижалась. Не хотела ни с кем делить свою работу, думала, что лучше меня никто не справится, пусть это и звучит заносчиво. И если бы мне предложили помощь, я бы отказалась, поскольку принять ее означало показать слабость. А на такой работе стоит показать слабость, и тебя быстро задвинут куда подальше.

И все же однажды мне пришло в голову, что я видела страшно много казней, а поговорить о них – не с кем. Как мне поможет какой-нибудь психотерапевт, если сам он казней никогда не видел? Вот я и стала во время своих поездок делать голосовые заметки. Выкапывала из сумки телефон, нажимала кнопочку – и говорила. Я и сама не знала, что буду делать с записями и зачем вообще их веду. Наверное, то был способ как-то упорядочить мысли, – для того же я в свое время вела дневник, посвященный казням. Когда я ночью лежу в постели и вспоминаю, что мне нужно сделать, приходится включать свет и записывать, иначе все это так и будет крутиться у меня в голове. Та же история и с голосовыми записями. Я смирилась, что некоторые казни никогда не забуду, но, по крайней мере, если эти мысли сложить в папку и убрать подальше, они не будут то и дело всплывать и мучить меня.