Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

К могиле приблизился старичок, скульптор Борис Сучков, и, запинаясь, прочитал одно стихотворение Шаламова. «Извините, – сказал он почему-то те же слова, что я слышал в храме, – покойный не хотел шума на похоронах и чтения стихов… Но я выбрал одно…»

Еще два человека осмелились прочитать по стишку. Гражданин, мрачный, как Харон, спокойно и по-деловому подносил микрофон к каждому читающему. Судя по аппаратуре и поведению, явно западный репортер. Те, вездесущие, тоже, наверное, записывали, но тайно.

Могильщики быстро сделали свое дело, и мы помогли им – по горсточке, по комочку…

Редкая цепочка провожавших потянулась на дорожку. И вдруг – навстречу колонна военных. Над колонной кумачовый гроб. Мы, ступая по глубокому снегу, прижались к оградам могил. За барашковыми папахами и серыми шинелями шли родственники, потом рота солдат с винтовками, потом духовой оркестр, трудно дышащий, ухающий траурной колотушкой. Мне показалось, что мы стояли вечность, вдавленные в железные прутья.

Я поднял голову. Крестообразный след от самолета уже развеялся.

«Тихие похороны Шаламова», «Новая газета», 18.06.2007. Сетевая версия на сайте газеты http://www.novayagazeta.ru/arts/35233.html

Александр Иванович Зорин (род. 1941), поэт, прихожанин о. Александра Меня, деятель христианского экуменического движения

Высокая и странная фигура Шаламова запомнилась в дни после смерти Пастернака, возле его дачи и потом на могиле. Тогда он написал и читал стихи, выразившие общее чувство:

Толпа гортензий и сирени

И сельских ландышей наряд –

Нигде ни капли смертной тени,

И вся земля – цветущий сад.

Вскоре мы начали читать самиздатские тексты лагерных рассказов Шаламова – едва ли не самого оригинального и убийственно точного литературного воплощения пережитого времени. Помню разговор о них с Фридой Вигдоровой, которая раньше многих оценила их несравненную достоверность и нравственную силу и волновалась, что им не дадут дойти до печати. Она была права, прозу Шаламова стали публиковать в России только после реформ, начиная с 1988 г. Его полная тематическая и стилистическая бескомпромиссность, отсутствие фальши и традиционности делали сосуществование с официальной советской прозой невозможным.

В нашей неофициальной литературной и общественной среде после-хрущевского времени судьба и проза Шаламова были из самых заметных явлений. Мы с ним тогда сблизились, часто встречаясь у Надежды Яковлевны Мандельштам. Ее воспоминания были для него примером нового вида литературы, одновременно документальной и обладающей своей, прежде невиданной формой. В эссе о прозе Шаламов иллюстрирует этой книгой мысль о возникновении новых документальных литературных форм, приходящих на смену роману и рассказу, отжившему свой век.

Читая машинопись «Колымских рассказов», полученную от автора, я задавал себе и ему вопрос: не служит ли он сам, его человеческая и литературная судьба опровержением его тезиса о том, что лагерь лишает прошедшего через него всего человеческого, что в лагерном опыте есть только отрицательный смысл. Отвечая на мои сомнения, Шаламов настаивал на своем. Он боялся ложного утверждения очистительной роли этого полностью негативного испытания.[...]

То, что физически он был все же разрушен, бросалось в глаза даже до его последних старческих хворей, отнявших у него сперва слух, потом зрение, вернувших лагерные страхи и привычки. Когда я шел с ним рядом по улице, становилось больно: полностью была расстроена координация движений.[...]

В нем была страстность. В его мыслях, в категорическом отрицании советского режима. Когда в декабре 1965 г. состоялась первая (после почти сорокалетнего перерыва) политическая демонстрация в защиту Синявского и Даниэля, Шаламов, двадцатилетним юношей участвовавший в предыдущей демонстрации оппозиции в ноябре 1927г. под лозунгом «Долой Сталина!», пришел к Пушкинской площади. Когда, встретившись через несколько дней у Надежды Яковлевны, мы с ним делились впечатлениями, он сказал мне, что стоя в переулке, сосчитал, сколько было участников. И нашел их число обнадеживающим. Отомстить за замученных и погибших он считал своим и нашим общим долгом.

Из эссе «Аввакумова доля», опубликовано в «Избранных трудах по семиотике и истории культуры» – М., 2000. – Т.2. Сетевая версия на сайте Варлам Шаламов http://shalamov.ru/authors/104.html