Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Сборник посвящен тридцатилетию со дня смерти Шаламова.

Дмитрий Нич

Один вечер с Шаламовым

(Послесловие к подборке стихов)

Впервые я прочел Шаламова летом 1965 года. Я сидел один в пустом подвале моего друга-художника, на столе оказалась кипа машинописных листов. Я стал читать, – это был «Зеленый прокурор» Варлама Шаламова.

Я не люблю слова «потрясен», – слишком часто мы его произносим. Со мной происходило нечто иное: какая-то тяжелая, могучая поступь вошла в пространство, в меня, в судьбу... Мощные, небывалые в русской прозе нашего времени, шаги Большой Прозы.

Я никогда не любил бойкую, дробную, эффектную прозу, начавшуюся в русской литературе новейшего времени с Андрея Белого (как правильно заметил Борис Пастернак), с его нарцисстически-гениальной прозы (уникальность которой требует особого подхода, вне зависимости от ее последствий). Я равнодушен к «Мастеру и Маргарите» М. Булгакова, для меня это – «литература» (в смысле: «все прочее – литература»), не люблю прозу Набокова (которая так и остается для меня «бенгальским огнем»; к «Лолите» я отношусь, «как положено»). До знакомства с «Котлованом» Андрея Платонова (произведением, ставящим его автора, на мой взгляд, в один ряд с Джойсом, Селином и Кафкой), я не мог знать, что «эффекты» его стиля были мучительным нащупыванием нового, гениального пути автора в русской словесности.

Мне чувствовалось, что в «Зеленом прокуроре» проглядывает какая-то особая, не бывшая до сих пор большая форма прозы (не роман, не исследование, не повесть... – некое крупное абстрагированно-чистое соответствие «нероманной» трагедии времени).

Летом 1967 года я написал стихотворение «Степень: остоики», посвященное В. Т. Шаламову (остоики, здесь, – производное от морского термина «остойчивость»). В декабре 1967 года мне позвонил мой ближайший друг К. П. Богатырев: «Приезжай вечером к Рожанским, сегодня у них будет твой любимый писатель».

Я до сих пор глубоко благодарен И. Д. Рожанскому и Н. В. Кинд, в квартире которых мне довелось провести долгий вечер с Варламом Шаламовым, – это была моя единственная встреча с ним.

Вечер для всех нас был очень трудный. Время от времени мы умолкали, как в присутствии «кого-то» – Вышедшего-из-Ада... – иначе не скажешь.

Я не раз замечал, что бывшие зеки, обычно, в первые же минуты знакомства, сразу «узнают» друг друга и вступают в свой особый, несколько табуизированный для других, «контакт».

Константин Богатырев, очень общительный «вообще», скромно и деликатно, но все же по-зековски попробовал заговорить со старшим зеком. Шаламов мгновенно дал знать (каким-то необъяснимым образом: не было ни жеста, ни взгляда, ни слова), что такой разговор невозможен. (В оцепенении-безмолвии, как будто воздвиглись молчания-«слова»: «я оттуда, где вы не были»).

Иван Дмитриевич Рожанский предложил В. Шаламову записать его чтение на магнитофон. Шаламов охотно согласился: он хотел прочесть стихи. Раздались два-три тихих голоса: «Не прочли бы Вы Вашу прозу». Варлам Тихонович прочел один рассказ, я не запомнил, какой. И вот по какой причине (да простится мне, что я должен говорить такое), – во время его чтения произошло нечто, еще более усилившее общую оцепенелость: писатель вдруг зажестикулировал как-то «дергано», перешел на скороговорку... – и... – видимо, лучше не определять наше впечатление, не рассуждать, в какой «дошедшести» может быть такой «язык», в отличие от общепринятого.

Варлам Тихонович почувствовал наше оцепенение: он бросил мгновенный антрицитово-твердый взгляд и быстро овладел собой, – перед нами снова был стройный, артистичный человек с легкими движениями, руки его были не «почти», а просто изящны (многие, впервые увидевшие писателя при отпевании его в храме Николы на Кузнецах, с удивлением отмечали потом красоту его рук).

Позволю сказать себе прямо («так, как было»): в тот вечер во мне стояла все та же тяжелая поступь, услышанная мною в незабываемом «Зеленом прокуроре».

Я (помнится, в два «приема») попытался сказать Варламу Тихоновичу о давнем своем впечатлении от этого произведения и вообще – от его прозы. Он молчал. Потом сказал коротко и без какой-либо интонации: «Я всю жизнь думал о прозе и знаю, что форму для своих вещей я нашел».

Тут вежливо вступил в разговор Константин Петрович Богатырев. «У Вас в рассказе сказано: «4 километра». Скажите, пожалуйста, не было ли в реальности чуть-чуть иначе: например, 3 или 5 километров?».