Василий Сабинин - Право на приказ

Немец подошел к Артемовску. В городке, ставшем прифронтовым, объявили мобилизацию трудоспособного населения на рытье окопов и противотанковых рвов. В клубе шла запись в истребительный отряд, но там никого из мальчишек не взяли. «Возраст не подходит, — сказал политрук из мандатной тройки и на всех девятерых, что пришли записываться в отряд, черкнул в блокнотном листе направление на завод: — Там тоже дело есть».

На заводе определились в литейку, где пацаны с первого же дня начали формовать ручную гранату Мильса, известную еще по гражданской войне как «лимонка». Детонаторов под нее не было, но из положения вышли просто — в механическом цехе в отливках корпусов прорезали новую резьбу под капсюли стоящей на вооружении Ф-1.

Работу в литейке легкой не назовешь, спрос на гранаты был большой, и работали, совсем не считаясь со временем. Сначала ходили ночевать домой, а потом и на это уже не хватало сил, и несколько ребят приспособились спать в весовой шихтовки. Руки гудели от тяжелых опок, головы от угара, и казалось, что земля на формовочном плацу, блестящий порошок графита, васильковые языки пламени на заливке чугуна — все это само выдает гранаты, только надо за всем этим успеть, постараться и выдать их столько, чтоб остановить беду, пододвигающуюся к городку. В каждой опоке — десять «мильсов», норма — двадцать четыре опоки, делали по пятьдесят, и все равно этого оказывалось мало. Фронт подошел совсем-совсем близко. Литейку закрыли, и началась эвакуация.

Слово было странное, резало слух, но все оказалось совсем просто. В литейку пришли саперы и под не остывшие еще вагранки начали закладывать желтые, похожие на мыло бруски тола, а всем рабочим было приказано своим ходом уходить к Ворошиловграду с запасом продуктов на пять суток и сменой белья — за всем этим пришлось бежать домой, там успокоить, как получилось, мать, и когда возвратился на сборный пункт, то никого из своих не нашел, а мимо проходили молчаливые колонны беженцев, а может быть, таких же эвакуируемых, как и сам Володька. Он потолкался у моста, потом к нему подошел красноармейский патруль, проверил документы, и сержант, старший патруля, сказал, чтоб не вертелся у переправы, а шел. «Куда?» — спросил Фомин. «Туда», — махнул рукой сержант на восток, в ту сторону, куда от моста через Бахмутку расходились три дороги: на Лисичанск, Попасную и Дебальцево, все три были забиты машинами, повозками, людьми. Володька подумал, вспомнил насчет разговоров про Ворошиловград и пошел по средней дороге — через Попасную туда был самый короткий путь.

Знал бы тогда, куда приведет тот шлях, ни за что бы не пошел…

Это сейчас все просто. Идет впереди тебя капитан-женщина, ругается на своем, на русском, языке, а у тебя автомат, и, встреться кто-нибудь, ты совсем не беспомощен и постоять за себя сумеешь, и капитаншу эту взбалмошную постараешься защитить, потому как в первую очередь она командир и защищать ее ты по уставу обязан, и какая бы вредная и занудливая она ни была — она своя, и пользы от нее на войне куда побольше, чем от десятка таких старшин, как ты сам, потому что за войну она, может, тысяч пять народу в строй вернула, а это почти дивизия.

Но по пути в артполк никто им не встретился, и все обошлось благополучно и без скандалов в самом артполку. Задержанных санбатовских покормили, даже в кино пригласили и усадили на почетные места, а Никитича за ужином не обнесли насчет «наркомовских», и он охотно разрешил хозяевам пару раз пройти с бреднем и в кино не пошел, а вел со старшиной штабной батареи «дипломатические переговоры относительно сфер влияния» на речных угодьях. Высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что глушить рыбу в назначенных для облова местах никто не будет. Договор скреплялся по всем правилам фронтового этикета, и раздобревший старшина выдал в качестве арендной платы за бредешок два комплекта трофейной упряжи, а в подарок задержанным женского пола — три жестяных коробочки французских леденцов.

Когда наконец капитан Касьянова вызволила своих, то на обратном пути ничего, кроме веселых воспоминаний, не было. Никитич и Фомин тащили два мешка с рыбой, а девчата, не очень-то смущаясь присутствием Касьяновой и старшины с Никитичем, вспоминали все, как было, подсмеивались сами над собой и артиллеристами с их фарами. Людмила Алексеевна незаметно для себя отошла, раздраженное состояние улетучилось, и она не без удовольствия вспоминала свою беседу с отменно вежливым майором, пожилым, интересным и очень интеллигентным человеком, начальником штаба артполка, который попросил ее в самом конце беседы до утра попридержать у себя в медсанбате «виновника» происшествия — лейтенанта Сушкова. «Знаете, излишнее хождение в такое время на часовых действует двояко: или нервирует, если ходят много чужих, или, напротив, расслабляет, если свои распорядок нарушают. Если не возражаете, то не почтите за труд передать мое приказание лейтенанту Сушкову о том, что он обязан прибыть в часть к семи тридцати. Полагаю, что инцидент не испортит соседских отношений. Всегда рад видеть вас у себя». Он церемонно и обходительно пожал руку, когда Касьянова весело ответила: «Сами понимаете, что я не могу пожелать вам того же. Медсанбат — не то место, где мы бы хотели встречать своих знакомых. — Ей не хотелось оставаться в долгу по части радушия перед этим милым человеком и она добавила: — Лучше уж вот так или, как в кино, в шесть часов вечера…» — «После войны», — подхватил артиллерист. «Дай бог».