Василий Сабинин - Право на приказ

— Перво-наперво, казачки, не галдеть. Рыба того не уважает, а, во-вторых, рыбалить со мной будете по очереди. Те, кого в загон поставлю, ну, чтоб рыбу загоняли, сверху рыбу жердями к бредню гнать будут. По дну больше старайтесь. Карась там или сазан, они в ил закапываются, навроде поросят, ну а вы их тревожить будете. Вот так. — Никитич приостановился и часто-часто потыкал в траву перед собой сухой жердиной. — Понятно?

— Тоже мне наука, — сонно отозвалась Шурка Ерохина. — Пока до места дойдем, все позабудем. Ты лучше скажи, долго еще идти и тем там лучше. Что она, речка-то, не одна и та же, что тут?

Ездовой обиженно замолчал и до самого места не сказал больше ничего. Там, еще раз осмотревшись и окончательно составив план действий, повернулся к своим.

— Пришли. Давайте разболокаться.

— Зачем? Мы одетыми будем.

— В одеже нельзя. Простыть можно. Я вас потому и взял вшестером, чтоб сменяли друг дружку. Мокрая одежа, она только сразу ничего, а потом — враз засопливеете, а то и похуже чего. А насчет меня не беспокойтесь, я на том конце бредня буду, и в сумерках ничего вашего такого и видно не будет.

Ездовой деликатно направился к другому концу разложенного на поляне бредня и там начал не торопясь раздеваться. Ерохина равнодушно хмыкнула:

— Подумаешь, начальство. Сказано раздеваться, разденемся. Нами, голыми, девки, только и осталось, что рыбу пугать.

Остальные вслед за ней тоже стали стаскивать с себя гимнастерки, сапоги и уставное застиранное бязевое белье с номерными штемпелями медсанбата.

Через несколько минут Никитич, пробормотав заклинание насчет того, чтоб «пахарю — лемеха, а рыбарю — уха», приступил к делу, первым войдя в темно-коричневую торфяную воду речушки, словно находился у себя дома, в Бурлях, и единственной вещью, которая никак не вязалась с этим мирным занятием, была кобура с наганом, приспособленная ездовым на манер ладанки на шею. Рыбачий азарт охватил его, и он сдавленным голосом покрикивал на всех, потому как, на его взгляд, девчата действовали не так сноровисто, как надо бы.

— Шурка! Ровнее тяни! Вся наша будет. Место тихое, не стреляно тут и не бомблено. Пожировала тут рыбка. Ровнее, казачки. Гони! Ботай по воде! Ботай!

Крылья бредня сходились все ближе, и в стылой тусклой воде охваченное сетью место выделялось от общего зеркала реки переливчатой игрой желто-серебряных рыбьих боков, будто там, в глубине, кто-то тихо сметал в одно единое блестящую россыпь.

— Господи! Сроду такого не видела! — воскликнул кто-то из девчат, оставшихся на берегу. — Как луну на кусочки разбили и опять собрали.

Никитич шикнул:

— Причитать потом будете. На берег, казачки, вытаскивай! Подходи, помогай. Все за крылья берись и поровнее, без рывка, на берег! Ну, взяли!

Полный бредень, когда его дружно и не без суматохи и толкотни — для многих ведь, если не для всех девушек, впервой — подхватили и он заскользил по мятой и мокрой траве поляны, увесисто хлюпая, заставил забыть все. И было от чего. Рыба была одна к одной, и Никитич прикидывал про себя, что еще одной проводки хватит не только на медсанбат, но и на разные обменные операции, и радовался, что не придется морозить в воде девчат.

Но в самый разгар общего возбуждения в то место, где был бредень, рыба и разгоряченные нагие тела, с противоположного берега, до того безмолвно темневшего в каких-нибудь сорока метрах, полоснул темноту над водой слепящий луч света, за ним еще один, и оба они впились в артель Никитича, который в это мгновение уже успел пожалеть, что втравил девчат в такое дело, ради которого надо было уходить от медсанбата. Он опомнился и тащил из кобуры, что висела на шее, наган и чувствовал, что мокрая кожа застежки выскальзывает из пальцев.

— Всем стоять! Кто такие? — совсем близко и весело спросил кто-то. — Батя, не цапай наган, — добавил тот же голос, и Шурка Ерохина кинула на голос большую рыбину.

— Свет выключи, дурак. А то ослепнешь.

Говоривший скомандовал, и обе фары на том берегу погасли, и оттуда послышался хохот.

«Вот жеребцы, — беззлобно подумал Никитич, у которого уже отлегло от души. — Коли техника, фары и много народу, то тут, понятное дело, свои».

Касьяновский медсанбат к началу осени сорок четвертого был самым «женским» хозяйством чуть не во всей армии, и это капитана Касьянову совсем не радовало. Скорее наоборот. В милосердном деле ухода за ранеными женские руки, преданность и умение значат очень многое, но ведь надо было делать еще массу всяких других дел, потому как медсанбат был и оставался воинским подразделением и самостоятельно должен был налаживать охрану, проводить передислокации вслед за частями дивизии, налаживать транспортировку раненых от передовых позиций до эвакогоспиталей и фронтовых санлетучек, организовывать быт и хозяйство на месте. Тут без мужских рук не обойтись, и Касьянова требовала у начальства причитающийся по штатам взвод охраны, обстоятельно изложив просьбу в официальном рапорте на имя начсанупра армии, и подала бумагу по команде.