Василий Сабинин - Право на приказ

После двадцать второго июня упоминать о коварстве мужчин могла бы только круглая дура, а таких в своих подругах Людмила Алексеевна старалась не держать. Мужчины в городе стали уходить на фронт, начавшаяся мобилизация после объявления военного положения в западных областях страны будто смахнула их с улиц. Ушел на фронт и бывший муж. Касьянова узнала об этом от окулиста Капилевича. «Каждый день комиссии, — пожаловался тот. — Сегодня, между прочим, вашего бывшего правоверного видел. Не волнуйтесь, со зрением у него все в порядке, и как командир запаса он вполне для службы в военное время годен».

Так они больше и не виделись.

Только зимой она однажды встретила ту, которая теперь была его женой. Случайно встретила, даже где-то удивилась этому, потому как раньше заметила, что музейная серая мышка таких встреч не любила и заблаговременно, даже как-то демонстративно избегала их, иногда переходя на противоположную сторону улицы или сворачивая в переулок.

А вот в первую военную зиму не отвернула, и было у нее в глазах такое, что заставило остановиться Людмилу Алексеевну.

— Убит Дмитрий Иванович, — сказала встречная и, не дожидаясь ответа, прямо и плавно прошла дальше, и только тут Касьянова заметила, что та беременна.

Захотелось побежать за ней, расспросить, но ноги не слушались, и какая-то странная смесь боли, зависти, жалости к себе остановила Людмилу Алексеевну, и она поняла, что встречная сказала ей больше, чем хотела, больше, чем она, Касьянова, заслуживает, сказала, что хотела и ради чего не исчезла тихой невидимкой с глаз, как прежде.

«У нее хоть ребенок останется, а у меня, у меня-то что?»

Дома она наревелась белугой и на дежурство пришла с красными от слез глазами.

Когда фронт подошел к городу, в помещении больницы развернулся армейский госпиталь, и в одно утро считавшаяся до того вольнонаемной Людмила Алексеевна Касьянова прочитала приказ о зачислении ее в кадры РККА с присвоением звания военврача. Летом сорок второго госпиталь попал под массированную бомбежку при переправе через Дон, и от него почти никого и ничего не осталось, но Касьянову даже не царапнуло, только оглушило, и уже на исходе дня она вместе с саперным батальоном соседней армии шла на восток по выгоревшей августовской степи. Но прошли от Дона совсем немного, километров шесть, когда батальон был остановлен заградотрядом. Никого не расстреливали, хотя вполне могли в полном соответствии с приказом Верховного «Ни шагу назад!», а просто заставили окапываться на утрамбованной жаркими суховеями земле и только военврача Касьянову, как лицо проверяемое и не входящее в штат батальона, отправили в штаб, находящийся почти в самом Сталинграде, на станции Гумрак. Оттуда на левый берег Волги, куда должен был эвакуироваться госпиталь, погибший на донской переправе.

Сталинградская зима прошла для всех на пределе человеческих сил, и ее никак нельзя было разделить в воспоминаниях на месяцы, недели или какие-нибудь еще календарные единицы. Когда к весне все кончилось, даже не поверилось, что могли такое выдержать.

За всем этим откатилась, отошла собственная неудавшаяся жизнь. Страна вдовела вся скопом, и собственная боль в общей боли теряла вес. Похоронки всех уравняли.

Касьянова шла по лесной тропинке впереди, время от времени подсвечивая фонариком под ноги, Фомин за ней следом, на всякий случай перекинув автомат на грудь и стараясь держать дистанцию, по-солдатски прикидывал, каково ему будет на новом месте службы в подчинении у идущей впереди женщины-капитана, о которой он совсем ничего не знал и с которой они явно не приглянулись друг другу с самой первой встречи.

«Баламутная она какая-то. Ничего понять нельзя. Зря баб командовать ставят. Лечить они могут, а для военного дела мужик намного лучше», — судил мысленно старшина с той мерой категоричности, на которую способны только молодые. Фомину было девятнадцать лет, и, хоть в таком возрасте биография вмещается в десяток строк, все равно есть что вспомнить. Три года войны к любой, самой куцей биографии добавят.

Летом и осенью сорок первого все мальчишки Артемовска, городка в Донбассе, в котором жил и учился Володька Фомин, горели желанием идти на фронт, но, видно, не до них было тем, кто ведал набором добровольцев. Многое перевернулось в представлениях, и многое все еще было необъяснимым, а особенно общее отступление наших войск. Из всех военных авторитетов у Володьки самым близким был старший брат — Николай, перед самой войной закончивший аэроклуб и поступивший в Краснодарское летное училище. Ему и написал Володька. В письме осторожно навел справки насчет общей стратегии и насчет ближайших планов Красной Армии, но ответа получить не успел.