Александр Штейн - И не только о нем...

Рядом с саркофагом, с которым он расстался в начале пятьдесят второго года, стояла копия такого же саркофага, в котором был — Сталин.

Ученики Бориса Ильича профессионально выполнили задание. Ему не хотелось задерживаться у нового саркофага, не останавливаясь, прошел мимо.

Остановился около спящего Ленина, повернувшись к невестке, тихо заметил:

— Я был здесь в 1938 году с Надеждой Константиновной Крупской за полгода до ее смерти. Она взглянула на Владимира Ильича и сказала: «Борис Ильич, посмотрите, он все такой же, а я старею». Ей было тогда около семидесяти, как сейчас и мне. Теперь эти слова могу произнести я сам…

Борис Ильич возвращался домой взволнованный, вспоминал Тюмень, реальное училище, смену караула, тарелку радиорепродуктора, ожидания сводки Информбюро, голос Левитана…

ОН СПЕШИЛ.

На шумливое, грохочущее Садовое кольцо, где была созданная его руками, его мозгом, его сердцем кафедра биохимии, в этом здании рядом с планетарием, чуть не доезжая площади Восстания…

Каждый его визит сюда волновал и был опасен для здоровья. Его сразу обступали студенты, жали руку, заглядывали в глаза. Это было свыше сил. Жизненные лимиты уже на пределе. Но полагал, надеялся, все будет наоборот: общение с молодежью, с коллегами, работа, кафедра, — все вместе радикально восстановит его силы.

Он спешил.

Поехал и в Серебряный Бор, открыли запечатанную дачу, присел в кресло у камина, где мы так часто коротали милые и содержательные вечера, где рассказывал нам про свой Каменец-Подольск, и про Гершуни, и про академика Баха, и про житье во Всеволодо-Вильве, и про Ольгу Бакланову, и про транспорт нелегальной литературы через границу…

Позвонил нам как-то из Серебряного Бора, сказал:

— Ну что, может быть, приедете еще разочек посидеть у камина, авось я еще расскажу вам что-нибудь, за эти два года у меня было немало свободного времени, что-то припомнил и хочу вам дорассказать…

Мешали московские дела, московская суета, напряженная московская жизнь, работа над новой пьесой, — все откладывали, все собирались, да так вместе у камина в ту пору и не посидели…

Надеялись наверстать осенью, загодя уславливались вместе непременно встретить Новый год именно здесь, в Серебряном Бору…

В партии его все еще не восстановили. Нервничал.

Начался новый учебный год.

Наша дочь Татьяна — на втором курсе медицинского института.

Позвонила первого сентября, сказала:

— Сегодня была первая лекция Бориса Ильича. Завтра будет первое собрание кружка биохимии. Лекцию он читал блестяще. — Помолчав, добавила: — Мама, он очень устал… После лекции стоял на улице у подъезда, ждал машину, я его провожала, передавал вам приветы, а я невольно следила за тем, как он тяжело садился в машину. Мама, он очень устал… А помнишь, как он ехал сам за рулем к себе в Серебряный Бор? Он рассказывал, был воскресный день, к автобусу в Серебряный Бор стояла очередь. Борис Ильич увидел пожилого человека с маленьким мальчиком, затормозил, пригласил их в машину, довез до берега Москвы-реки, где неподалеку была его дача, собрался проститься со своими пассажирами, однако пожилой человек сказал удивленно: «То есть как? Мне нужно обратно. Я ведь только хотел показать внуку Москву-реку. Поехали — и обратно». Борис Ильич растерялся. «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Поехали так поехали. И повез дедушку с внуком назад в город.

«…Мама, он очень устал».

Устал и — спешил.

И нового пропуска «Действителен круглые сутки» у него все еще не было.

Только 23 сентября 1954 года он был наконец восстановлен в партии.

Сижу за письменным столом, стучу на машинке.

7 октября 1954 года.

Телефонный звонок. Татьяна.

— Срочно выезжайте. На кафедру. — Заплакала. — Умер Борис Ильич. Только что, — всхлипнула, бросила трубку.

Через минут тридцать были на Садовом кольце. Поднялись в кабинет рядом с лекционным залом. Следом вошли еще люди. Я увидел склонившуюся над ним Евгению Борисовну. Лежал на диване, на нем обычно отдыхал между лекциями. Если б не руки, сложенные крест-накрест, трудно было бы понять, что случилось.

Читал лекцию. Первую часть. Сорок пять минут. Вторая — должна была начаться после перерыва.

15 минут.

Хватило для того, чтобы уйти из жизни навечно.

Умер, как воин на поле чести, на кафедре биохимии медицинского института в перерыве между двумя лекциями…

Была гражданская панихида на Солянке, в актовом зале Академии медицинских наук, много венков, много печали, много искренних слез, потом было Новодевичье кладбище и — последняя горсть прощальной земли.