Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Виделись редко, времени вместе проводили немного, но из каждых посиделок — всегда обязательно было застолье, на воздухе ли, в помещении ли, где угодно — мои страх и трепет по-прежнему заставляли стараться запомнить все. Фразы, взгляды, реакции, нюансы настроений. «Очень хочется свинины, да пожирнее» (ему было нельзя). «Этот фильм показался мне хорошей прозой, настоящей прозой» (не согласна). «Хватит уже трындеть про Пушкина „великий-великий“, он же таким себя не чувствовал и не был, пока жил» (и правда). В Белых Столбах — о ужас! — в сауне видела его голым. Там большая хорошая сауна, нас, критиков, собиралось довольно много, в застольный предбанник по договоренности приносили выпивки и закуски на целую ночь. Так и сидели. Некоторые из парилки выбегали на снег, а я, сидя в предбаннике за столом, косым взглядом видела вдруг голых Битова и Ханса Шлегеля (он тоже уже умер), которые поплавали в крытом бассейне, вылезли на дальний берег и с интересом разговаривали друг с другом, машинально сложив руки чуть ниже живота. Два старых атланта в мраморной нише, но живые и спорящие о чем-то, они выглядели, как музейная открытка. Это было очень смешно.

Помню выцветшие шорты, помню злые слова при снятии их на пляже в начале 2000-х: «А у этого уже четыре миллиарда, мне сказали». Мы никогда не говорили о политике, у нас были разные убеждения. Помню, как хвастался своим стильным серым шерстяным пальто со складкой на спине: «Вот хоть раз в жизни появились деньги, решил справить себе пальто, пошел и отдал тыщу долларов. Это ведь много?» И тоже ответ на мою фразу, лежа на песке: «А у меня нет собственности никакой». — «Какая же ты счастливая». У Битова были женщины, дети, квартиры, какая-то дача, пальто опять же, жажда уследить, на какой бумаге напечатают лучшее (на бумаге ручной работы). На «ты», кстати, тоже стал звать много лет спустя — когда уж точно опознал. На «вы» он меня звать не мог — глупо как-то — поэтому довольно долго, подозреваю, мы и обходили друг друга. Он не знал, как ко мне обращаться, − а я дико его стеснялась. Как только он с кем-то где-то стоит, вклиниваться нельзя (если это не мои подружки — да и то еще вопрос).

В пресловутом 2006-м, когда уже какая-то завязка, решилась поговорить по работе. 50 минут на диктофоне на фоне моря. Прекрасно поговорили, красиво, подробно, легко, не записалось ничего. Ноль. Нет, не от моря сели батарейки — этот фактор давно учитывался, предусматривался, батареек было тоже море — не знаю, отчего не записалось. Может, кто-то не стал нас подслушивать, решил оставить между собой. Ничего криминального в том разговоре не было. Это лишь нехорошая мистика, которую Битов, как верующий человек, любил всей душой, а я не переношу. Назавтра коллеги утешали: «Все равно повторять ведь не комильфо». Из честности пришлось излагать на работе своими словами, и, по правде сказать, позора какого-то не вышло. Вышла такая вещь, что вдруг несостоявшееся, несостоятельное интервью с моих слов оказалось услышанным и многажды прочитанным людьми (на Фильм. ру). Вот часть:

…Был также вопрос: «А вам что, до сих пор есть что сказать человечеству?» И ответ на него был резким: «Вот уж никогда мне не было что сказать человечеству. Я писал, потому что хотел что-то выяснить для себя, и еще − чтобы кто-то понял. Терпеть не могу понятие „профессии“. Если есть хоть один человек на свете, который поймет именно то, что написано, значит ты — не безумец. Двух одинаковых сумасшедших не бывает». И он еще говорил, что верил в возможность совершенства текста и пытался его добиться. А сегодня в кино нет сюжетов, и «нынешние детективщицы — соцреализм без социализма».

Тогда последовал вопрос: «А про что, как вы думаете, сегодня надо снимать кино?» Битов вспомнил, что тоже давно был знаком с Лидией Яковлевной Гинзбург, а она, в свою очередь, дружила с Борисом Бухштабом, увлекшимся молодым Айтматовым и его свежеэкранизированной ранней повестью про лошадь. «Джамиля… Джамиля… Какая „Джамиля“? Что они снимают про лошадей? − возмутилась Лидия Яковлевна. − Про нас надо снимать». И если бы Битов сам снял кино, оно было бы элементарно. Один человек. Все полтора часа. Больше никого в кадре. Идея возникла сорок лет назад, но, допустим, один человек — здесь, на пляже в Анапе. Просто как-то живет, а потом повесился. И только в самом конце возникают другие люди. Они его хоронят. Вот вокруг гроба возможны другие люди, а все кино — море, песок, осень, «смена сезона» (знаковое название) и какой-нибудь одиночка.