Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Потом увлечение афронтом слабеет, традиции русской прозы 19-го века начинают вторгаться все сильнее. Вот из рассказа Битова «Пенелопа»: «Но думать об этом было противоестественно, раз уж он так хорошо себя сейчас чувствовал; он инстинктивно понял, что подобным можно все это к черту развеять и потерять и поэтому лучше не думать ни о чем подобном. Все это опять же было вскользь: и воспоминания, и мысль, и мысль о мысли, и то, что обо всем этом лучше не надо, — он вроде бы вовсе и не подумал об этом».

О склонности героев Битова к рефлексии писали впоследствии критики Вайль и Генис: «Битов дотошен и был таким всегда. Он пишет глаголицей, кружевом, не упуская ни единой детали, ни единого мотива: зачем это я сейчас зажмурился? а почему вздохнул? а дышу вообще зачем?.. Бездна души, тождественная бездне мира. У Битова и в единой горсти бесконечность, и целый мир в зерне песка». «Мысли о мыслях» — это было так похоже на меня самого, так узнаваемо. Мне ничуть не обидно, что Битов меня обогнал, написав про это, а я еще только начинаю свой роман «Зрелища», где герой, Сережа Соболевский, тоже корчится под самоубийственным взглядом, тоже выжигает собственные чувства безжалостным умственным лучом. Другое обгоняющее совпадение: мой Сережа в детстве играет в собственное бессмертие. Да, вот так: он родился бессмертным, а все взрослые сговорились скрывать это от него, притворяются, что он такой же смертный, как все. Почему-то для них опасно, если Сережа узнает о своем бессмертии. Но Марамзин, прочитав рукопись «Зрелищ», говорит мне: «Игорь, да ведь у Битова в повести „Сад“ описано точь-в-точь то же самое». Действительно — опять совпало. «Сад» уже был опубликован, мне пришлось убрать этот отрывок. А все же интересно: много ли подростков играют в свое бессмертие?

Теперь я уже читал все, что выходило из-под пера Битова. Но в жизни мы не близки, встречаемся нечасто. Помню один визит в квартиру, где он жил с женой, Ингой Петкевич, тоже писательницей нашего поколения. Стены комнаты были украшены странной коллекцией уличных вывесок и указателей: «Переход», «Купаться запрещено», «Не курить», «Улица Громова». Битов признался, что не все они подобраны на свалках, некоторые были сорваны под покровом ночи.

Сегодня мало кто помнит, что после хрущевской была еще короткая брежневская оттепель. Она была отмечена событиями, которые казались нам важными знаками.

Анне Ахматовой вдруг разрешили поездки в Европу для получения итальянской премии и почетной докторской мантии в Оксфорде.

В Москве опубликовали «Избранные произведения» Марины Цветаевой.

В серии «Библиотека поэта» вышли — с предисловием Андрея Синявского — «Стихотворения и поэмы» Пастернака, что означало фактическую реабилитацию поэта.

В «Новом мире» № 8–1965 появился «Театральный роман» Булгакова, а журналу «Москва» разрешили напечатать «Мастера и Маргариту» (выйдет в 1967-м).

Солженицына выдвинули на Ленинскую премию.

В апреле в Ленинграде в течение двух недель проходит первый фестиваль джазовой музыки.

В мае 1965 года Ленинградское отделение Союза писателей («Массолит»?) как бы признало смену поколений неизбежным злом, с которым придется смириться, и разрешило прием трех новых членов: Битова, Ефимова, Кушнера. Этим так называемым молодым было тогда по 27–28 лет (в этом возрасте Лермонтов уже погиб), а до нас самым молодым был 35-летний Борис Вахтин, после которого шел еще возрастной разрыв лет в восемь до следующего «молодого». Руководил церемонией приема поэт Михаил Дудин. За столом президиума сидели члены секретариата, и среди них мы не увидели знакомых и дружественных лиц. Дудин пытался «провести мероприятие» в приятельски-шутовском тоне: «Эх, ребятки, вы да мы, будем вместе топать вперед, дружно, по-товарищески, пока, так сказать, не требует поэта Аполлон…». «Ребятки» сидели с каменными лицами, на улыбки не поддавались, от хлопанья по плечам отшатывались. Но все же событие было для нас важным: по крайней мере, теперь не смогут обвинить в тунеядстве и отправить в ссылку, как отправили Бродского.

«Брежневская оттепель» сошла на нет очень быстро. Снова начался зажим цензурных гаек, обыски и аресты, суды. В этой атмосфере у самых чутких эмоциональное напряжение зашкаливало, картина мира непредсказуемо искажалась. Андрей Битов всегда тянулся к самым ранимым, самым незащищенным. Знаю, что он продолжал навещать двух талантливых сверстников — писателей Рида Грачева и Генриха Шефа. Я тоже близко знал Шефа и старался поддерживать его, пересылал его рукописи на Запад даже после того, как его страх перед КГБ перерос в настоящую манию преследования.