Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Цитирую здесь с удовольствием питерского поэта Глеба Горбовского, который ритм битовского повествования уподобил «движению одинокого пловца среди волн житейской пустыни, когда пловец вот-вот захлебнется, но вновь и вновь голова его маячит над поверхностью; одиночество для таких пловцов — не трагедия, не печаль вовсе, а почти мировоззрение, даже религия…»

Честно говоря, Горбовский здесь подражает — сознательно или бессознательно — Битову. Есть у Битова такое интригующее качество: те, кто пишет о нем, почему-то обязательно стилизуют свои тексты под битовскую прозу. Московский критик Лев Аннинский поступил особенно странным образом. В статье о Битове он придумал цитату из Битова.

Шутят критики! С другой стороны, Битов, цитируя в «Оглашенных» стихи Бродского, их нещадно перевирает. Это что: редактура? Полемика? Литературный прием? Или просто память подвела?

Щемящая нота «Оглашенных» − этого реквиема по империи, который Битов начал писать, пророчески, в первой половине 70-х годов. В этой книге много еще чего есть — и про теологию, и про экологию. Но в этих областях я мало смыслю, а об империи в последние годы размышлял. Вообще-то говоря, имперская тема традиционна для петербургской культуры. Тут и Пушкина можно вспомнить, и Чайковского, и Гумилева, и Бродского. «Оглашенные» кончаются видением автора, в апокалиптической августовской Москве 1991 года, с ее танками, растерянными солдатами, роковым хаосом, внезапно узревшего дремлющих в небе ангелов: «Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями…» Тут примечателен характерный для Битова прием: вздох, очень тянущая душу интонация. Вспоминаешь, что Битов начинал как поэт.

Эссе Битова тесно смыкаются с его художественной прозой: тот же ритм, та же музыкальность, «влажность», грустная поэтическая интонация. Как эссеист Битов в России стоит особняком, в этом жанре ему равных нет.

Юз Алешковский говорит о Битове так: «Я его знаю вот уже тридцать лет, считаю его своим близким другом, а все никак не пойму, кто же такой Битов — прозаик или поэт? Поэт или прозаик? Эта неопределенность кажется мне чудесной».

Яркое воспоминание юности. Ленинград начала 60-х годов был для проживания местом неуютным: дуло со всех сторон. В этом миражном городе я чувствовал себя одиноким. Кто-то дал мне недавно вышедший сборник молодых ленинградских авторов. Я, помню, открыл его и начал читать: «Он шел по Невскому, и совсем было хорошо. Было солнце. И воздух был редкостно прозрачен». И уж не мог оторваться. То был рассказ Битова «Пенелопа», который, как я потом выяснил, многие мои ленинградские одногодки почти что наизусть выучили. Я тоже его выучил почти что наизусть; книгу надо было возвращать, и я переписал «Пенелопу» от руки. Ксероксов тогда в России не было.

Мы встречались спорадически, но всюду: в журнале «Звезда» в его Питере, в студии радио «Свобода» в моем Нью-Йорке, на конференциях по всему миру и за столом, где бы он ни был накрыт. Мы даже были на «ты», что его устраивало, а меня мучило. Все же Битов был классиком в самом прямом смысле этого слова. Виртуоз ветвистой мысли, он вел за собой только въедливого и достойного автора читателя.

В жизни Битов казался другим, но не был им. Он всегда дирижировал обстоятельствами, что помогло ему обойти советскую власть по периметру, стать певцом окраин и полюбить их.

Я видел, как небрежно, но искусно Битов правил балом, когда угодил на его 60-летие. По диковинному, но характерному для битовского творчества вывиху реальности, праздник состоялся в ночном клубе на Фонтанке под названием «Манхэттен». Гостей угощали уникальным петербургском лакомством: корюшкой, приготовленной шестью способами. Длинные столы были накрыты на сто человек, каждый из которых вложил немалую лепту в славу города. Что говорить, если я сидел и выпивал с самим Глебом Горбовским.

Битов, как «преподаватель симметрии», сидел лицом к аудитории и управлял праздником, благосклонно выслушивая здравицы и принимая хитроумные подарки. Я, например, решив, что ему всего хватает, кроме денег, привез из Америки рулон свежих долларов, отпечатанных, к сожалению, на туалетной бумаге. Ни на секунду не задумавшись, Битов королевским жестом подозвал официанта и передал ему рулон, чтобы оплатить пиршество. И тот почти согласился.