Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Возникла странная ситуация: одновременно в Москве снимались два сериала по роману «Козлёнок в молоке», причём каждая команда считала, что все права на экранизацию принадлежат именно ей, а конкуренты – просто наглые самозванцы, заслуживающие наказания. Харченко решительно обратился в суд, предъявив ксерокопию договора, по которому я уступал ему якобы все авторские права. Оригинал контракта был, по словам афериста, похищен при ограблении его автомобиля, что подтверждал милицейский протокол, составленный на месте преступления. По копии провести экспертизу моей подписи было невозможно. Но зато нашлось множество свидетелей, из рук которых я буквально брал паркер, чтобы подписать злополучный контракт.

Начались судебные заседания, напоминавшие плохую комедию. Я уверял суд под присягой, что никакого договора с Харченко никогда не подписывал и никаких денег от него не получал, но судья смотрела на меня с пытливой неприязнью. Вскакивал отвергнутый режиссёр и рыдающим голосом кричал: «Юрий Михайлович, побойтесь Бога! В аду гореть будете!» Даже секретарь суда, блёклая, как пещерное растение, дева, смотрела на меня с гадливым ужасом. Наш супостат приводил на заседания массовку из осветителей, грузчиков, бывших помрежей и каких-то студийных бомжей. Они по команде скандировали: «По-зор, по-зор!» Судья требовала от нас с Кириллом доказательных документов, а нашему оппоненту во всём верила на слово. Вдруг Мозгалевский, исхитрившись, добыл в милиции копию протокола с описью, где никакой договор, якобы похищенный из машины, даже не упоминался. Спёрли приёмник, сигареты и бутылку водки. Но судья даже не приобщила опись к делу. Всё шло к катастрофе…

Однако светлой памяти советская система образования научила меня анализировать факты. Не зря же советская интеллигенция отвергла научный коммунизм именно из-за нелогичности: если социалистический способ производства лучше капиталистического, то почему в наших магазинах нет ни хрена? И мы с Кириллом стали рассуждать: у такой вопиющей необъективности суда должна быть объективная причина. Детерминизм. Огромную взятку судье мы даже не рассматривали: скупость Харченко на «Мосфильме» вошла в поговорку. Наконец, случайно выяснилось, что ему удалось заручиться поддержкой очень влиятельного депутата Б., в прошлом ельцинской правой руки. Он-то и давил на суд. Я тогда был уже главным редактором «ЛГ» и смог добиться встречи с Б. Он меня принял, внимательно выслушал, но, смутно представляя себе процесс создания фильма, долго не мог понять причину конфликта:

– Но ведь это его сценарий!

– Но роман-то мой…

– А сценарий его.

– Как же вам объяснить…

Зная интерес Б. к сырьевой сфере, я постарался привести убедительный пример из добывающей отрасли.

– Допустим, у меня есть нефть.

– Много? – оживился депутат.

– Не важно. Если кто-то мою нефть перегнал в бензин, кому принадлежит бензин?

– Он заплатил за нефть? – строго уточнил Б.

– Ни копейки!

– Тогда бензин ваш. А как же договор? Он мне показывал.

– Липовый ксерокс.

– Точно?

– Абсолютно! – Я выложил перед ним милицейскую опись украденного.

– За такое отстреливают.

– Вот! А он почти выиграл дело, потому что судья….

– Понял я, понял… М-да, конечно, мне часто привирают, но так нагло даже Чубайс не дурил! Приполз ко мне, расплакался, а сердце-то не камень…

Депутат снял трубку спецсвязи и сказал:

– Это я. Тут вот, знаешь, какое дело…

На следующем заседании судья смотрела на меня с таким лучезарным восторгом, будто именно со мной пережила своё самое яркое и многократное женское счастье. А Харченко, наоборот, сидел серо-зелёный, уставившись в пол и прикрывая синяк под глазом. Видимо, накануне от Б. к нему заходили с упрёком. В течение десяти минут всё было кончено, авторские права на мой роман признали-таки за мной. Какое счастье!

8-серийный фильм «Козлёнок в молоке» был снят в срок и неоднократно демонстрировался по ТВ в России и за рубежом, но чаще всего почему-то в Израиле. Видимо, там теперь советской творческой интеллигенции скучилось гораздо больше, чем в других местах нашей голубой планеты…

Собственно, на этом я хотел завершить рассказ. Однако, готовя к печати для моего 12-томного собрания сочинений «Козлёнка…» и сверяясь с рукописью, точнее, справленной распечаткой, сделанной в 95-м на старинном игольчатом принтере, я обнаружил, что несколько фрагментов не вошли в конечную версию. Почему я их выбросил? Уж и не помню. Но я следую завету великого Льва Толстого: текст можно совершенствовать, только сокращая, а никак не дописывая. Должен заметить, у всех моих повестей и романов несколько редакций, от семи до десяти. Обычно процесс сочинения похожу меня на изготовление Буратино из грубого полена: сначала топор, затем долото и стамеска, наконец, наждак – сперва грубый, зернистый, потом раз от раза шкурка становится всё деликатнее. Работа долгая, порой вызывающая желание всё бросить и уйти в поля или к цыганам, но долг перед недостижимым совершенством удерживает за письменным столом. Зато самое большое удовольствие для меня, исключая сердечные трепеты и содрогания, – пройтись по готовому роману «нулёвкой», мягкой и нежной, как замша.