Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Когда писатель сочиняет прозу, он невольно рассказывает свою жизнь. Когда писатель рассказывает свою жизнь, он невольно сочиняет прозу. А жизнь литератора, понятно, не ограничивается сидением за рабочим столом, точно так же, как дни и ночи врача не исчерпываются выписыванием рецептов и осмотром больных организмов – в зависимости от специализации.

В своей «базовой» жизни будущий мастер или подмастерье слова сначала, как и все, благополучно или не очень растёт в семье, ходит в детский сад, потом – в школу. Учится, хорошо или плохо, что на писательской судьбе обычно не сказывается. Далее потенциальный литератор выбирает профессию (часто далёкую от творчества), влюбляется (иногда многократно), женится (тоже порой не один раз), растит детей и даже внуков. Попутно он читает книги, смотрит фильмы, спектакли, посещает выставки, путешествует в места отдалённые, бывает, и за казённый счёт.

Являясь гражданином и патриотом, писатель живёт заботами своей страны, ходит на выборы и митинги. А будучи космополитом, он может эмигрировать или не любить отечество, не покидая родины. Труженик пера участвует в литературной и политической борьбе, заканчивающейся иногда плачевно, страдает от цензуры, бьётся с критикой, с идейно-эстетическими врагами, радеет друзьям и соратникам, отвоёвывает себе место на Парнасе, тесном, точно в час пик вагон метро, куда иной раз и не впихнёшься…

Все эти события так или иначе находят отражение в его книгах, иногда напрямую, как у Лимонова, который даже не меняет имён и фамилий прототипов. Однажды меня попросили передать ему в Париже впервые выпущенный в СССР роман «Это я, Эдичка». Издатель – поэт Александр Шаталов, впоследствии широковещательно сменивший половую ориентацию, честно меня предупредил:

– Эдуард обязательно поведёт тебя обмывать книжку и напоит, будь осторожен!

– Зачем? – насторожился я.

– Сболтнёшь лишнего, он выведет тебя в новом романе под твоей же фамилией полным идиотом.

– Почему?

– Творческий метод у него такой. По-другому не умеет.

Кстати, этот эпизод я щедро через четверть века «подарил» Геннадию Скорятину, герою моего романа «Любовь в эпоху перемен». Не читали? Напрасно. А вы знаете, что я никогда не придумываю фамилии героев, а беру их у реальных людей, живых или умерших. Фамилию Скорятин я позаимствовал у одной давней сослуживицы, а потом и у Даля прочёл: старинный глагол «скорятиться» означает среднее между «покориться» и «смириться». Но ведь именно такова судьба моего героя! Что это – мистика или особо устроенный слух литератора?

Многие имена для персонажей позаимствованы мной с надгробных плит. Да-да! Например, Труд Валентинович из романа «Замыслил я побег…» или Суперштейн из комедии «Чемоданчик». Фамилия реального человека, пусть и ушедшего, сообщает вымышленному образу необъяснимый витальный импульс, приближает художника к тому, что я называю «выдуманной правдой». И наоборот: искусственная фамилия делает героя подобным муляжу. Вот вам лишь один из секретов моей надомной творческой лаборатории. Есть и другие…

Иногда жизненный опыт автора присутствует на страницах произведения в прихотливо изменённом, даже фантастическом виде, как у Булгакова или Владимира Орлова, автора незабвенного «Альтиста Данилова». В таких случаях по книгам реконструировать подлинную судьбу создателя текста довольно трудно. Не уверен, что экскременты в быту Владимира Сорокина и галлюциногенные грибы в интернет-бдениях Виктора Пелевина играют такую же важную роль, как в их сочинениях. Впрочем, авторы вольны в полётах своих фантазий и грёз, если, конечно, их не заносит в сферу психопатологии. Тогда лучше – к врачу. «В ваших стихах мне не хватает сумасшедшинки!» – любил повторять Вадим Сикорский, чей семинар я посещал, будучи начинающим поэтом. Но, когда к нам на обсуждение забрёл реально ненормальный пиит, явно сбежавший с Канатчиковой дачи, Вадим Витальевич пришёл в ужас и не знал, как от него отделаться.

Одни писатели рассказывают о годах, проведённых на грешной земле, до такой степени прямо и откровенно, что порой совестно читать. Давний мой литературный знакомец подарил мне как-то свою исповедальную повесть и, позвонив через неделю, спросил:

– Почитал?

– Прочитал.

– Ну, понял теперь, каков я подлец?

– Теперь понял, – подтвердил я, хотя о низких моральных качествах этого сочинителя вся литературная общественность была давно осведомлена и старалась обходить его стороной.