Юрий Поляков: Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Другие авторы, наоборот, шифруются или выбирают из своего опыта лишь благородные и драгоценные эпизоды. Читая такие книги, чувствуешь себя переночевавшим в кондитерской. Подобная самоочистка была характерна для советской эпохи. Ну в самом деле, мог ли лауреат Ленинской премии, видный лермонтовед И. А. (не путать с осликом, другом Винни Пуха) признаться в своих мемуарах, что писал доносы на коллег? А ведь будучи опытным поисковиком, открывшим в архивах множество литературных тайн, он явно догадывался, что когда-нибудь исследователи докопаются до этих мрачных эпизодов его биографии, ведь доносы, как и рукописи, не горят. Интересно, как ему спалось, этому телевизионному златоусту? Не заходили к нему в сны несчастные оболганные соратники «в широких шляпах, в длинных сюртуках»?

Зато теперь у нас «в тренде и бренде» саморазоблачения, выпячивание внутренних мерзостей и тошнотворная концентрация негатива, столь ценимая экспертами премиальных ареопагов, особенно если всё это касается страны проживания – России. На иных почётных дипломах я бы так и писал: «Каков подлец!» Причём это относилось бы и к лауреату, и к председателю жюри.

А вот другой случай. Один известный писатель был женат на очень строгой бдительной даме, поэтому в своих толстых романах он обходился вообще без эротических сцен, к которым и жена, и советская власть относились резко отрицательно. Когда же автор умер, в его рукописях нашли десятки глав, не включённых в опубликованные версии. Потаённые страницы живописали постельные эпизоды с такой профессиональной разнузданностью, что вдова, она же председатель комиссии по наследию покойного, упала в обморок от огорчения, ведь за сорок лет брака несчастная так и не узнала мужа с этой упоительной стороны. Специалисты же ахнули и заявили: если бы он в своё время не побоялся вынести заветные главы на суд читателей, хотя бы в рукописи, пущенной по рукам, то прославился бы среди современников как Боккаччо наших дней. Но теперь, увы, поезд ушёл, рельсы убрали, а эротикой современного читателя поразить так же трудно, как танк резиновой пулей.

Меня нередко спрашивают, каким образом соотносятся в текстах вымысел и реальный жизненный опыт. Рискну предложить такую вот аллегорию. Жизненный опыт – это хаотичная россыпь, даже насыпь самых разных камней и минералов. Тут драгоценные алмазы, изумруды, рубины… Полудрагоценные: аметист, опал, жад, топаз, аквамарин… Есть и камни попроще, поделочные: сердолик, кремень, авантюрин, гагат, разноцветные галечные окатыши… Ну и конечно, в изобилии разные там окаменевшие фракции предосудительного происхождения. Куда ж без них? Так вот, произведение – это мозаичная картина, и ты складываешь её, выбирая необходимые или уместные камешки из россыпей пережитого. Разумеется, каждое сравнение хромает, но всё-таки…

Однако иногда у писателя возникает желание забросить очередную мозаику и просто, без затей заняться камешками из кучи, брать их в руки, рассматривать, вспоминать, какой откуда, показывать читателям, объяснять их происхождение – драгоценных, полудрагоценных, обычных и даже мусорных. Зачем? А зачем мы рассказываем случайному попутчику то, что скрываем даже от психотерапевта? У каждого человека в судьбе есть события, вроде бы рядовые, но сыгравшие особенную роль. Я, например, понял, что отрочество закончилось не тогда, когда, скажем, впервые проник в тайну женской благосклонности. Нет, случилось иначе.

Мы с друзьями-первокурсниками шумно шли из пивного бара и в Переведеновском переулке, недалеко от моей 348-й школы, повстречали юную женщину с коляской. То была моя одноклассница, с которой мы однажды поцеловались в подъезде, почти невинно. Она меня узнала, покраснела и, холодно кивнув с высот своего раннего материнства, величаво проследовала мимо. Именно в тот момент в моей душе совершилось некое скачкообразное взросление. Почему? Если каждый мог бы ответить на такой вопрос, не нужны были бы ни Достоевский, ни Толстой, ни Флобер, ни Чехов… Со стороны вроде бы заурядная сценка, по нашей классификации так себе – шпат полевой. А в моей жизни это воспоминание – по меньшей мере топаз, возможно, дымчатый.

Обычно книги, подобные моей, называются литературными мемуарами, или мемуарной прозой. Среди них есть выдающиеся сочинения. Например, воспоминания Греча, Фета, Станиславского, Короленко, Пастернака, Белого, Ходасевича, Анастасии Цветаевой, Катаева, Нагибина, Бородина… Это не просто развёрнутые автобиографии, не рассказы про житьё-бытьё. Авторы приобщают нас к своей жизненной и творческой философии, спорят с оппонентами, критиками-зоилами, довоёвывают с давними литературными недругами, пытаются сами оценить своё творчество в контексте эпохи и вечности. Любому писателю, даже великому, кажется, что современники его не поняли до конца, недооценили. Но лучше, на мой взгляд, быть недооценённым, чем переоценённым. Последнее заканчивается посмертным и даже прижизненным дефолтом. Иногда я вижу на стене какого-нибудь дома мемориальную доску с потускневшими золотыми словами «выдающийся писатель», а фамилию-то уже никто и не помнит. Жуть!