Влас Дорошевич - М.В. Лентовский

Голова Фидиева Зевса [3]. Серебряные кудри. Подломленные, согнутые тяжелыми временами богатырские плечи. Грустная, ироническая улыбка.

Казалось, что его губы шепчут под надушенными мягкими усами тургеневскую фразу:

– И все они померли… померли… [4]

Он имел вид человека, у которого «все его» умерли. Который задержался на этом свете, где больше не знает, что ему делать.

Это была красивая, – красивая! – руина красивого здания.

Он был красив, – Алкивиад [5]Москвы!

Ее:

– Маг и волшебник!

Это был не человек, а легенда.

Вы помните его?

Красавец. Богатырь.

С шапкой черных кудрей. Борода надвое.

Затянутый в синюю куртку. В английском шлеме, с развевающимся голубым вуалем.

Фантастический.

От него веяло энергией, несокрушимой силой. И красотой.

Громкий голос. Красивый жест.

Сад «Эрмитаж» переполнен десятитысячной толпой.

По Божедомке, по Самотеке нет проезда. Все запружено народом.

На площадях, на Сухаревской, на Страстной, в Замоскворечье, на Калужской, на Серпуховской, в Лефортове, в Хамовниках, – толпы народа.

Все смотрит вверх.

– Что такое?

– У Лентовского сегодня…

Розовым светом загорелись облака на бледно-зеленоватом летнем московском небе.

Над садом «Эрмитаж» поднимается шар с человеком, – как козявка, – на трапеции.

Поднялся на страшную высоту. Стал как мячик.

Черная точка отделилась от шара и как камень полетела вниз.

У всей Москвы, – это спектакль для всей Москвы, – перехватило дух.

Какая-то струйка дыма, черточка, зигзаг вьется над этой точкой.

Но ют эта струйка растет, надувается, пухнет.

И на бледном, зеленоватом небе красивым, пестрым, огромным зонтом развертывается парашют.

Это Шарль Леру [6]совершает свое «публичное покушение на самоубийство».

И при аплодисментах, при криках всей Москвы плавно и красиво спускается на землю.

Куда-нибудь на крышу.

– Готовьсь… Отпускай! – раздается громовой голос Лентовского. И с «круга скоморохов» легко, плавно, красиво поднимается пестрый воздушный шар.

Под ним, держась зубами за трапецию, повисла в воздухе Леона Дар. [7]

Ее шелковый белый плащ, красиво плавая в воздухе, медленно падает на землю.

И сама она, обтянутая трико, вся розовая в лучах заходящего солнца, красивая как богиня, уносится все выше и выше.

Словно чудная статуэтка. Словно красивая игрушка.

Это уже спектакль не для одной Москвы.

Не на одних московских площадях…

В Кунцеве, в Царицыне, в Одинцове, в Перове, в Кускове стоят толпы «поселян», задрав головы вверх.

– У Лентовского в Москве нынче…

В Кунцеве наблюдают:

– Не на нас ветер-то…

– На Царицыно!

– Ну, царицынские тоже не выдадут, – говорят успокоительно.

– Царицынские? Царицынские себя покажут! О чем идет речь?

Дуть воздухоплавателей!

– За что?!?!

– А так… не летай!..

Это будущие «черные сотни» [8]. Пока еще только злобно развлекающиеся. «Играющие» по-звериному.

Как ни старались отучить пейзан от этих пагубных привычек.

Лентовский платил огромные деньги за потраву, если шар спускался на огороды или тощие овсы.

Вслед за шаром летели сломя голову на лихачах десятки «эрмитажных» служащих.

Подмосковные пейзане [9], все равно, били смертным боем воздухоплавателей, насиловали Леону Дар, разрывали шар на клочки.

– Не лятай!

Жестокий зверь – толпа.

Даже если она и добродушный, – жестокий она зверь. Страшно с ней играть. Страшно ее развлекать: из всякого развлечения сейчас безобразие сделает.

– Но и зрелища же были! Жестокие!

Это мы говорим в 1906 году

Тогда так не думали. Тогда об этом не задумывались.

Лентовский развлекал жадную до зрелищ Москву невиданными зрелищами.

И Москва его за это боготворила:

– Маг и волшебник. [10]

Но вот теплый летний вечер спускался на землю, – и, как сказка, десятками тысяч огней вспыхивал веселый и шумный «Эрмитаж».

Сказка была, а не сад.

Я видел все увеселительное, что есть в мире. Ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке нет такого сказочного увеселительного сада, каким был московский «Эрмитаж».

Все переполнено.

Надо развлекать десять, пятнадцать тысяч людей!

В закрытом театре идет оперетка. [11]

Какая оперетка!

Бельская – красавица в Серполетте [12]. Театр влюбленными глазами смотрит на нее. Зорина за душу хватает в Жермен [13]своим дрожащим страстью, своим знойным, своим цыганским голосом.