Влас Дорошевич: Крымские рассказы

Вы переехали ослепительно сверкающий на солнце тихо плещущийся Сиваш, миновали безбрежные зеленеющие степи Северного Крыма, — и поезд, наполняя всё вокруг себя звоном и грохотом, мчится сквозь туннели, тихо проползает по мостику, повешенному над какой-то бездонной пропастью, змейкой вьётся по узенькой дорожке между отвесной скалою и отвесным обрывом и летит в Севастополь.

Тёплый, ласкающий воздух южной ночи льётся в открытое окно вагона.

Тысячи звёзд радостно подмигивают улыбающейся весенней улыбкой земле с тёмного-тёмного неба.

Вдали уж показались разноцветные огоньки севастопольской станции.

Час ночи.

Город спит.

Лишь на море горят разноцветные огоньки заснувших в рейде фрегатов, корветов и шхун.

Да великолепное морское собрание горит ещё огнями.

По своей превосходной колоннаде этот морской клуб напоминает скорее какой-то древнегреческий храм.

Тройка лошадей быстро везёт изящную, белую плетёную корзиночку-коляску по чистеньким, хорошеньким улицам Севастополя, с широкими тротуарами и мостовой, больше похожей на паркет.

Экипаж бойко бежит по маленьким пригоркам. то ныряет между двумя холмами, то снова взбирается наверх.

Холмы всё растут и растут.

Становится сыро; туман, сначала лёгкий, прозрачный, как дымка, делается всё гуще и гуще, и в конце концов всё, — дорога впереди и позади, ближайшие деревня, холмы, растущий около дороги кустарник, — всё утопает в белой, беспросветной мгле.

В тумане даже трудно разобрать лошадей экипажа.

Куда ни поглядите, — везде бело, и вы начинаете казаться себе какой-то мухой, потонувшей в океане молока.

От такого Крыма лучше закутаться в плед и, приказав поднять верх экипажа, забиться в самую глубь, стараясь не дышать этим сырым, холодным воздухом.

Но вот становится теплее. Экипаж быстро катится вниз.

Всё теплее и теплее, и когда вы всё ещё с некоторым недоверием высовываете свой напуганный насморком нос из экипажа, — вы снова дышите тёплым южным воздухом, нежным, как поцелуй сестры.

Лошади стали в ожидании водопоя.

Татарская деревня «Сухая Речка».

Беленькие домики, у которых словно на страже стоят, вытянувшись в струнку, стройные, пирамидальные тополи, в живописном беспорядке раскинуты в долине, у самого подножья Арнаутского хребта.

Воздух чист и прозрачен.

Седые, холодные туманы стелются и ползут выше, взбираясь на вершины гор, проносясь по ним причудливыми узорами, обнимая, охватывая их и словно заботливо кутая в белые чалмы головы заснувших великанов.

Закутайте и вы себе голову.

Природа была всегда большой умницей, и, поверьте, она не подаст дурного примера.

Сейчас начнётся перевал через горы, и вы снова медленно ползёте в облака.

Конечно, это очень лестно для самолюбия — побывать в облаках, но уверяю вас, что в этом случае честолюбие кончится бронхитом.

Так гибнут великие честолюбцы!

Арнаутская долина, глубоко прорезанная между двумя горными стремнинами, восхитительна.

В сереющем сумраке рассвета потонувшие в тумане горы наполняются призраками и причудливыми фантастическими образами.

Топот коней по узенькой каменной дорожке будит и возмущает священную вековую тишину.

Тонкими, звенящими голосками жалуются друг другу горные феи.

Бледные, как саваны, они плавают по долине и взбираются на почти отвесные обрывы, чтоб взглянуть, кто посмел нарушить их покой.

Они тут уже, около вас, вокруг вас.

Схватившись за руки, они преграждают дорогу лошадям, закрывают от глаз узенькую горную тропинку. Кони испуганно храпят и вздрагивают.

А хоровод бледных холодных теней становится всё уже и уже вокруг вас.

Из горных стремнин угрожающе поднимаются уродливые, безобразные горные духи.

Чьи-то цепкие руки тянутся к вам и сверху и снизу, словно стараются схватить колесо экипажа.

Какой-то не то стон, не то вопль раздался где-то в глубине, с каждой горы ему ответил такой же вопль, и весь этот страшный аккорд долго ещё дрожит и не умирает в долине.

Месяц побледнел от этих воплей и кажется крошечным белым облачком, — призраком, тенью.

С вершин гор тихо спускаются гении смерти.

Увы! Через полчаса, когда взошло солнце и ярким пурпуром позолотило вершины гор, я должен был сознаться, что гении смерти оказались гениями насморка.

О, это светило, встающее каждое утро для того, чтоб разрушить иллюзии ночи.