Влас Дорошевич: Крымские рассказы

Была сильная зыбь.

Волны с каким-то стоном шарахались о набережную, словно просились, чтоб взяли на землю.

Было душно, тяжко, нервы взвинтились, слух изощрился чёрт знает до чего.

Я слышал каждый шорох в соседней комнате.

Вот по коридору раздались тихие, крадущиеся шаги.

В дверь хорошенькой одесситки чуть-чуть слышно.

— Можно?

Несмотря на шёпот, я узнал голос высокого, худощавого молодого человека.

— Войдите!..

Поцелуй… Подавленный смех… Шелест… Тишина…

Опять поцелуй… Шёпот… Снова смех…

— Целуй…

Это становилось забавным.

Я приподнялся на кровати и начал прислушиваться.

Вдруг из-за стены слева послышался кашель.

Но какой кашель!

Казалось, я слышал, как отрывались куски лёгкого.

Удушливые, затяжные припадки кашля, прерываемые оханьем, стонами измученной чахоточной женщины… какое-то клокотанье…

— Целуй! — шептали справа.

А слева снова припадок страшного кашля, клокотанье в груди.

Смех и стоны.

Меня прямо била лихорадка.

Я не мог лежать и заходил по комнате.

Среди кашля слышались поцелуи, среди смеха — зловещее клокотанье.

Это длилось часа два.

Наконец у хорошенькой одесситки всё стихло.

У соседки слева слышалось хрипение… тише… тише… и тоже всё стихло…

Меня охватил какой-то беспричинный ужас.

Я наскоро оделся и пошёл бродить по Ялте, по окрестностям.

Начало светать.

Было так тихо. Вдруг в этой тишине раздался благовест.

Тихо, словно боязливо…

Один удар, другой, и всё смолкло.

Из-за поворота улицы чуть не бегом какие-то люди вынесли гроб.

Ни провожатых, никого.

Люди с гробом почти бежали, словно боясь, чтоб их кто-нибудь не увидел.

Словно спешили схоронить жертву преступления.

Я пошёл за гробом.

Из-за поворота другой улицы показались точно так же бегущие люди с гробом.

И оба гроба, словно обгоняя друг друга, понеслись по направлению к церкви.

Мне сделалось жутко. Я спешил уйти из этого города, где воровски хоронят добычу смерти, чтоб не смущать веселья живых.

Я пошёл в горы.

Когда я возвратился оттуда, я прошёл мимо дачки с отворенными настежь окнами и дверями. Оттуда несло дезинфекцией.

Хозяин приклеивал к воротам записку.

«Здесь отдаётся свободная комната».

Вероятно, её освободил один из двух встреченных мною на рассвете по дороге к церкви.

По набережной в этот утренний час, когда нет ещё ни пыли ни жары, гуляли бледные люди, с исхудалыми лицами, белыми, как писчая бумага, закутанные в ватные пальто, в шарфы.

Они бродили, как тени, еле передвигая ноги, с грустными лицами, истомлёнными за ночь припадками кашля.

Встречаясь, они обменивались друг с другом короткими разговорами:

— Сколько сегодня?

— Тридцать восемь и два. Слава Богу, лучше. Вчера было тридцать восемь и пять!

— А у меня всё так же тридцать восемь и семь. Хоть бы что! Уж я и креозот!

— Как ваш катар?

— Всё ещё покашливаю.

— А мой бронхит, слава Богу, лучше. Доктор говорит, скоро выздоровею совсем.

И эти люди, говорившие о бронхите, о катаре, о выздоровлении, заливались долгим, затяжным припадком чахоточного кашля.

— На меня плохо действует морской воздух.

Я ушёл с набережной, где бродили эти грустные тени, прячущиеся, как кроты, по своим норам с приближением часа, когда на набережной снуют татары и разодетые дамы.

Я пошёл бродить по улицам.

Около какого-то домика толпилась кучка людей.

Я прочёл вывеску: «Городская аукционная камера», и зашёл.

— Вещи, оставшиеся после художника Красноселова. Пальто на вате старое. Поедено молью. Местами порвано. Оценка полтора рубля. Кто больше?

— Фотографическая камера, поломанная, оценка два с полтиной. Кто больше?

— Два неоконченных эскиза, изображающих цветы. Оценка за оба 3 рубля. Кто больше?

Всё.

Остальное, вероятно, сожжено в целях дезинфекции.

Мне становилось всё тяжелее бродить по улицам этого просыпавшегося весёлого города, и я пошёл в гостиницу.

Мне казалось, что за каждым кустом, среди цветов, ползёт смерть, подползает тихо, незаметно, намечая себе жертву.

По дороге мне встретился доктор.

— Куда?

— К пациенту…

Он назвал фамилию высокого, худощавого молодого человека, целовавшегося с хорошенькой одесситкой в то время, как через номер от них клокотало в горле у чахоточной женщины.

— А что? Разве у него…

— «Она!»

Доктор сказал это слово тихо и даже оглянувшись кругом. Слово «чахотка» тщательно избегается в этом городе.