Андре Асиман: Из Египта. Мемуары

Я жестом показал маме, что хочу пойти погулять. Она кивнула. Папа молча сунул руку в карман и протянул мне несколько банкнот.

Рю Дельта кишела людьми. Был первый вечер Рамадана, и выстрелы, оповещавшие об окончании поста, прогремели три часа назад. Повсюду стояли непривычный гул и суматоха, прохожие собирались группками, преграждая дорогу машинам, отчего становилось еще шумнее и оживленнее; в воздухе витал запах праздничной выпечки и жареных угощений. Я поднял глаза и посмотрел на наш дом: свет на нашем этаже горел только в гостиной и в комнате Абду. До чего же тусклый, скудный свет по сравнению с яркими разноцветными лампочками, висевшими на всех столбах и деревьях: казалось, будто электричество в нашем доме понемногу слабеет и в любой миг потухнет. Освещение Старого Света, старых людей.

Я вышел к набережной; воздух здесь был солонее, свежее, без мерцания огней и колыханья толпы. Машины попадались всё реже, а если останавливались на светофоре, то все замирало, и в темноте слышался лишь плеск волн; тонкая пелена брызг пронизывала воздух на ночной Корниш, окутывала уличные фонари, дорожные знаки и далекие прожектора у пушек Петру, покрывала тончайшей липкой пленкой каменную стену, смотревшую на городское побережье. Еле слышно поднимая брызги, проехал автобус, оставил на блестевшем асфальте мутные пятна света. Откуда-то время от времени долетали негромкие обрывки музыки – наверное, из какого-нибудь танцевального зала, где вечерами собирались студенты. Или же негромко играло радио где-то неподалеку на пляже, где брошенные сети источали едкий запах рыбы и водорослей.

От лотка на углу улицы пахло свежей выпечкой и «волосами ангела» [127] Традиционный десерт из катаифа – теста, разрезанного на тончайшие нити-волоски. , которые жарили тут же на широком медном противне: на Рамадан такие ларьки стояли по всему городу. Покупатели сворачивали лепешки, выкладывали на них миндаль, изюм, поливали сиропом. Торговец заметил, что я разглядываю аккуратные ряды сладостей на черном подносе, улыбнулся и сказал: « Этфаддаль , угощайся».

Я представил укоризненный взгляд бабушки Эльзы. «Но ведь Песах», – сказала бы она. Моя бабушка тоже этого не одобрила бы: как так, есть пищу, которую арабы жарят прямо на улице, возмутительно. Египтянин не взял с меня денег. «Держи», – он протянул мне угощение на обрывке газеты.

Я пожелал ему хорошего вечера, взял влажную лепешку и отправился на берег. Уселся на каменную стену спиной к городу, лицом к морю, сжимая в руке лакомство, которое собирался съесть. Абду сказал бы: вот так мазаг , и сопроводил бы это словцо, как все египтяне, особым жестом – приложил бы ладонь к щеке, – это означало счастливое изобилие и длительное, утонченное наслаждение благами земными.

Я сидел в темноте, смотрел на звезды и думал: где-то там Испания, за нею Франция, справа Италия, а прямо передо мной земля Солона и Перикла. Мир вечен и безграничен; я представил всех потерпевших крушение, лишившихся дома моряков, которые, сбившись с курса, оказывались здесь и годами чинили свои разбитые корабли, молясь о ветре, но, когда наступала пора, разнежась, не желали оставлять эти берега.

Я глядел на мерцавшие вдалеке огоньки рыбацких лодчонок, ночами всегда уходивших в море, наблюдал за стайкой детей, носившихся по пляжу, размахивая праздничными фонариками; девочки в ярких розовых и малиновых платьях, взявшись за руки, нырнули во мрак, за ними показалась другая ватага юных гуляк, облепила пристань у дюн; некоторые махали мне снизу. Я тоже им помахал привычным жестом уличного братства и вытер мокрое от брызг лицо.

И вдруг, коснувшись влажной зернистой стены мола, я осознал, что навсегда запомню эту ночь, что и в следующие годы буду вспоминать, как сидел здесь, охваченный непонятной тоской, вслушивался в плеск волн о валуны под набережной и провожал взглядом светящуюся извилистую вереницу направлявшихся к морю детей. Мне захотелось вернуться сюда завтра вечером, и послезавтра тоже, и послепослезавтра; отъезд так мучителен еще и потому, что понимаешь: больше такой ночи не будет, мне никогда уже не съесть влажной лепешки вечером на набережной, ни в этом году, ни в следующих, и не почувствовать в замешательстве внезапной прелести того мгновения, когда я, пусть мимолетно, но все ж поймал себя на том, что уже скучаю по городу, о котором не знал, что я его люблю.

И тогда я поклялся: ровно через год, где бы я ни был, сяду вот так же вечером на улице – в Европе ли, в Америке, – обратив лицо в сторону Египта, как мусульмане во время молитвы обращают лицо к Мекке, и вспомню эту ночь, эти мысли и эту клятву. Ты становишься совсем как Эльза с ее дурацкими седерами, сказал я себе, подражая папиным шуточкам.