Александр Королев - Илья Муромец

В «Сказании» много персонажей: князь Владимир, семеро русских богатырей, Никита Карачевец, царь Константин, Идол и Тугарин, мать Тугарина, царица Елена, безымянные 40 цареградских богатырей и 11 калик. Князь Владимир у создателя (или создателей) произведения особых симпатий не вызывает — его отношение к богатырям потребительское, а поведение эгоистично. Из семи русских богатырей действуют лишь четверо — Илья, Залешанин, Алеша и Добрыня (последний менее активен). Остальные трое никак себя не проявляют и приписаны скорее для количества. Исследователи долгое время не могли решить, что такое это «Сказание» — запись былины или литературная повесть на основе былинных сюжетов и мотивов (прежде всего, былины о борьбе Ильи с Идолищем)? В результате последняя точка зрения возобладала. Также дискуссия шла о времени составления повести. Скорее всего, это 1620–1630-е годы. {467}

Упоминание Ильи Муромца в «Сказании» является, пожалуй, самым ранним зафиксированным письменно упоминанием этого былинного героя на территории Московского государства. И то, что еще в конце XVI века прозвище былинного богатыря встречается в формах «Муравленин» и «Моровлин», а вскоре после Смутного времени переходит в форму «Муромец», а сам он становится весьма популярным, скорее всего, свидетельствует о влиянии на имя нашего героя «нашумевшего» в начале XVII века имени казачьего царевича Илейки Муромца. Судя по текстам песен, записанным в 1619–1620 годах для англичанина Ричарда Джемса, посетившего Россию, Смута действительно дала значительный толчок возникновению песенного фольклора, в котором отразились недавние бурные события русской жизни. В «Сказании» нашли свое отражение тенденции, заложенные в XVI веке и получившие в XVII веке дальнейшее развитие. Это, например, «понижение» образа Алеши Поповича, который, судя по Никоновской летописи, еще в первой половине XVI века был самым настоящим героем, а затем постепенно начинает скатываться к образу легкомысленного и нахального бабьего обидчика. Такое же «падение» переживает образ Владимира-князя, все чаще превращаясь из обожаемого богатырями государя в мстительного, самолюбивого и жестокого тирана. В «Сказании» эта тенденция также намечена. С другой стороны, начинается бурный всплеск интереса к фигуре Ильи, который постепенно поднимается до уровня главного героя русского эпоса. К началу XVII века большая часть известных нам былинных сюжетов о нем уже существует. Смута подталкивает русское общество к своего рода прагматизму. Историческая песня начинает успешно конкурировать с былиной, и если продуктивный период былин подходит к концу, то у исторической песни он только начинается. Исходя из этого, возникает желание привязать былинного героя к конкретному лицу со сходным именем. Постепенно к имени Ильи прилипает приставка «старый казак» (в «Сказании» 1630-х годов ее еще не было) и нарастает его оппозиционность власти киевского князя, проявляющаяся в совершенно диких поступках, вроде сшибания стрелами церковных маковок и мыслей об убийстве князя Владимира. Но все-таки Илейка Муромец дает образу Ильи немного в сравнении с тем, что в нем уже было. Так же и имя Маринки (влияние Марины Мнишек) немногое меняет в былинном образе коварной губительницы мужчин, а былинный Ермак, получив имя от завоевателя Сибири, мало на него походит. В случае с Ильей Муромцем перед нами пример той самой «специфической встречи эпической традиции с народными представлениями об историческом лице». Здесь «эпический образ существует до встречи с исторической личностью, будучи художественным обобщением определенного типа. Историческая личность дает этому образу имя и, как правило, минимум реальных „биографических“ данных». {468} По существу, «историческое имя здесь вторично, хотя, вероятно, и не случайно». {469} Поражает, какой яркой фигурой был Илейка Муромец и как мало от него попало в былины про Илью Муромца. Этот пример в известной степени еще раз доказывает, что не стоит выводить сюжет былины из какого-то одного исторического события, как это предпочитали делать сторонники «исторической школы». С другой стороны, перед нами и пример того, как происходит обогащение фольклора, то самое «наслоение» новых черт на уже имеющийся былинный образ.

Известно, что списки «Сказания о киевских богатырях» бытовали в крестьянской среде. Это свидетельствует о большой популярности данного произведения. Можно предположить, что эта популярность в те же 1630-е годы перешла и в Малороссию, повлияв на сочинение Афанасия Кальнофойского 1638 года о Киево-Печерской лавре и, соответственно, на имя богатыря, захоронение которого показывали в лаврских пещерах еще в XVI веке. Теперь «Муромец» и «Муромский» были более понятны, сравнительно с «Муравленин» или «Моровлин» — формами, встречающимися среди русских Речи Посполитой, где, напомню, еще в первой половине XVI века былины (или сказания) об Илье были, кажется, более популярны, нежели в Московском государстве. Здесь же именование Ильи Муромцем позволило со временем соединить былины о нем с муромскими преданиями о «богатырских скоках» какого-то местного богатыря — тоже, получается, «Муромца». В то же время в ряде былин черты нашего Ильи воплощаются в непонятном образе Никиты Залешанина. В «Сказании о киевских богатырях» действует некий Дворянин Залешанин, который активен почти так же, как и Илья. Как уже отмечалось, в былинах никогда богатыри не действуют группой — всегда есть один главный герой. В «Сказании» этот принцип не соблюден, что, кстати, свидетельствует о том, что перед нами повесть, созданная на основе былинного сюжета. В былинах Илья не только самый сильный, но и самый мудрый богатырь. В «Сказании» Залешанин как бы оттягивает эту функцию на себя. Можно предположить, что имей мы дело с записанной былиной, все эти черты воплотились бы в одном герое — Илье Муромце. Повесть же на то и повесть, чтобы в ней действовали несколько персонажей. Как мы видим, некоторые богатыри приписаны просто для количества — так делается и в былинах. Но в повести сочинитель добивается занимательности сюжета, наделяя «дополнительных» героев яркими чертами характера. В данном случае это достигается путем деления черт Ильи Муромца между ним и Дворянином Залешанином. Таким образом, в «Сказании» Залешанин оказывается еще одним воплощением Ильи Муромца. В былинах Залешанин обычно носит имя Никиты. В «Сказании» тоже есть свой Никита — предводитель калик. Илья Муромец в былинах довольно часто прибегает к переодеванию в калику. В «Сказании» это также происходит. Можно высказать предположение, что эта черта перешла в «Сказание» из былины о поединке Ильи и Идолища. Про главного калику Никиту известно, что он «Карачевец». Илья, переодеваясь в одежды Никиты Карачевца, сам должен называть себя Никитой Карачевцем, одновременно воплощаясь и в Залешанине. Так это и происходит в былинах — как мы знаем, Илья в одежде калики обычно представляется Никитой Залешанином. Возможно, из этого «Карачева» как родины Никиты (то есть переодетого Ильи Муромца) постепенно вырастает в сознании народа «Карачарово» как некое уточнение к «Мурому». Этим, может быть, объясняется, почему в ходе превращения «старого казака» Ильи в крестьянского сына именно деревня Карачарово оказывается родиной Ильи Муромца.