Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Вытегра! Чудо-городок! Тут как бы ещё осталась давняя жизнь, зацепилась за добротные купеческие, чиновничьи дома и осталась. Как я любил сюда приезжать, как по-братски привечали меня старожилы, когда я расспрашивал их о Клюеве! Это было в начале 1960-х годов, и ещё были в полном здравии и уме те, кто хорошо знал Николая Алексеевича Клюева.

Их рассказы я записал дословно, и, ничего не меняя, привожу здесь. Сегодня они имеют огромную ценность, сегодня они должны быть интересны не только молодому литератору или учителю русской словесности, но и тем, кто любит наш северный край, любит Россию.

Глафира Павловна Дикаревская (в девичестве Иванова)

В 1967 году пенсионерка. Год рождения, предположительно, 1890-й. Преподавала историю и географию в школе и в педагогическом училище. В 1949 году ей присвоили звание «Заслуженный учитель школы РСФСР». Награждена орденом «Знак Почёта».

— Я познакомилась с Николаем Клюевым весной 1908 года. Это был скромный, красивый юноша, поражавший всех своей чистотой и наивностью. Нам, сельской интеллигенции, уже были известны его стихи, которые появлялись в журналах «Для всех», «Северная Звезда».

Одет он был чисто, опрятно — всегда в белой длинной рубахе, подпоясывался тонким поясом.

Я только-только стала учительницей начальных классов. Клюев искал моего общества, видимо, я была ему небезразлична. Всё лето мы провели в деревне Желвачевой. Наши разговоры велись только о стихах и прошедшей революции 1905 года. Его любимым поэтом был тогда Александр Блок. О Блоке он говорил с благоговением, восхищался мелодичностью его стихов, восторгался строкой Блока «Птичка снежная горит…». Видимо, о снегире написано.

— Как вы пишете? Легко ли? — спросила как-то я.

Ответ его мне запомнился:

— Каждое слово рождается с болью…

Но больше всего меня поражало в Клюеве его чрезвычайно революционное настроение. От его слов мне порой становилось страшно. Его ненависть к царю, казалось, не имела предела…

Николай хорошо пел. Вдвоём с сестрой Клавой они любили петь «Варшавянку», «Песню про Стеньку Разина», «Из страны, страны далёкой». Пели у себя дома и на сельских вечеринках, не боясь никого.

Николай Алексеевич был очень внимателен ко мне, заботлив, доверчив, удивительно скромен. Однажды вечером на лугу, куда мы часто ходили гулять, нас застал дождик, и мы решили переночевать в стогу свежего сена. Вырыли нору и там остались. Николай ко мне не прикоснулся.

Религиозности ни в его разговорах, ни в стихах, которые он мне читал тогда, не было… Я знала многие его стихи на память. Особенно мне нравилось стихотворение «Звоны, звоны, перезвоны…»

Виделись мы и позже. Помню его приезд в Вытегру в 1916 году. В нём было много нового: подстрижен под горшок, приглаженные волосы, рубаха до колен, поддёвка. Странно здоровался, как парализованный, какая-то скованность в движениях. Выступал у нас в школе. На собраниях молодёжи никогда не танцевал. Любовался тихим, плавным пением, не любил шума.

Николай поселился у сестры Клавдии, жила она супротив школы, где я учительствовала. Снимали они четыре комнаты, окнами на север. Была я там в гостях, комнаты произвели на меня мрачное впечатление: иконы, лампадки, полотенца вышитые. Клавдия — портниха, шила дамские блузки из своего материала, шила по высоким ценам. Говорила всем, что она сестра знаменитого поэта.

Злые языки судачили, что Клюев, когда жил в Петербурге, был близок к Распутину, участвовал в распутинских радениях.

Приехал Клюев в Вытегру и после революции, в 1918 году. Хорошо был принят местными большевиками, вступил в партию. Дружил с молодым поэтом Александром Богдановым и Николаем Ильичом Архиповым — редактором нашей газеты. Николай Ильич частенько говорил, что Клюев большой поэт, поэт большой эрудиции, и что мы его недооцениваем.

Жили тогда голодно. Помню, ученикам давали сто граммов хлеба. Клюев выступал в школе второй ступени, где я работала. Говорил о революции, читал стихи свои. Читал нараспев, с ужимками, с гримасами. Нам, учителям, это не нравилось, у нас не было революционного подъёма. Я об этом сказала Николаю Алексеевичу. Он ответил:

— Народ — что лес: ни в сторону, ни в другую.

Своё вступление в партию объяснил мне так, что хочет внести человечность в партию, очеловечить жестокость, внести струю гуманности. Говорил об этом с душевной болью. Откровенен со мной всегда был, я видела, что подъёма прежнего в душе у него уже не было. На людях воспламенялся. Помню его выступление на проводах бойцов на защиту Петрозаводска в 1920 году. На городской площади митинг. Я запомнила навсегда его слова: